Гипсовый трубач - Юрий Поляков Страница 30

— Сначала — Забайкалье, — объявила теща тоном самодержицы. — Потом — Монголия…

— А может, даже и Германия… — подбодрил скисшего зятя полковник Обиход.

— Берлин — очень красивый город! — мечтательно добавила Лена, пытаясь вернуть Насте в рот пюре, которое девчонка только что срыгнула.

И Андрей Львович понял: если он сейчас позволит совершить над собой такое, то дальше из его единственной жизни эти, в сущности, чужие ему люди слепят все, что им заблагорассудится. С литературой можно сразу проститься навсегда, как прощается с черно-белыми клавишами бедный пианист, во время шефского концерта сдуру сунувший руку под кузнечный пресс. Кокотов, ища поддержки, посмотрел на жену — и обмер, не найдя в ее взгляде ни сочувствия, ни сострадания, ни даже призыва к жертве. В нем была та же самая оловянная семейная требовательная дисциплина. А единственный человечек, ради которого стоило пойти на это пожизненное самосожжение, Анастасия, тем временем внимательно следила за полетом большой синей мухи, пикировавшей на недоеденное яблочно-морковное пюре — его молодой отец самолично натирал для дочери каждое утро, задумываясь над сюжетами и в кровь сдирая пальцы.

— А в Чехословакию потом нельзя? — тихо спросил Андрей Львович.

— Трудно, но попробуем… — подумав, ответил полковник.

— Хорошо бы… В Праге жил Кафка.

— Что-о-о? — нахмурилась теща.

— Не бойся, мама, это писатель такой, — успокоила филологическая дочь.

Дело в том, что «колпачком Кафки» называлось в ту пору одно крайне неловкое и ненадежное противозачаточное средство, про которое часто писал журнал «Здоровье» и которое, надо полагать, в сочетании с иными обстоятельствами обеспечивало неуклонный рост народонаселения Советского Союза.

— Молодец! — Тесть хлопнул зятя по плечу и наполнил рюмки всклень.

Омерзительное, омерзительное слово — всклень! Андрей Львович от отвращения несколько раз перевернулся на кровати.

…А благодарная Елена той ночью впервые за несколько месяцев старательно обнимала и голубила мужа, но прислушивалась при этом не к своему телу, как прежде, а к тому, что происходит в стоявшей неподалеку детской кроватке, прислушивалась так, будто нега женского счастья зарождалась и набухала теперь именно там, а не в ее ритмичных чреслах. Кокотова это страшно задело, словно речь шла о постыдном любовном треугольнике, хотя третьим был не сторонний мужчина, а его собственная родная дочь…

В ближайшее воскресенье, выполнив все положенные семейные наряды, Андрей Львович отправился в литературное увольнение к маме. Но работа не клеилась, и он просто сидел, бессмысленно уставившись на лист, вставленный в каретку. Встревоженная Светлана Егоровна стала расспрашивать, а узнав о крепостнических планах новых родственников, страшно оскорбилась: «Ишь ты, нашли рекрута!» Она позвонила Елене и строго объявила, что не позволит ломать жизнь своему единственному сыну. Но трубку, судя по всему, перехватила теща. Чего уж они там друг другу наговорили — неведомо (Кокотов от ужаса заткнул уши), но Светлана Егоровна, внимая своей суровой сватье, побледнела как смерть и, не дослушав, вырвала провод из телефонной розетки.

— Если ты… если ты… я… никогда… — сказала она и пошла на кухню пить седуксен с валокордином.

Когда же к вечеру он засобирался назад, в семью, мать повторила уже членораздельно и даже сурово:

— Если ты туда вернешься — ты мне не сын!

И он остался, даже не позвонив Елене. А Светлана Егоровна металась по их маленькой квартирке и говорила, говорила о том, что ни одна женщина, никакая Елена Прекрасная не стоит счастья творческой самореализации. Он слушал и кивал. Потом, соскучившись по дочери и жене, Кокотов несколько раз собирался вернуться с повинной, но Светлана Егоровна не пускала, правда, сменив тактику. Она разъясняла, что, конечно, семью разрушать нельзя, но необходимо взять себя в руки и дождаться, когда Обиходы (она произносила нарочно «Обэходы»), одумавшись, позовут его назад, — и тогда вернуться победителем, с развернутым знаменем, раз и навсегда продиктовав свои условия послевоенного мироустройства. Говоря все это, мать расхаживала по квартире и была похожа на Любовь Орлову, гордо несущую развевающийся флаг в финальных кадрах «Цирка».

Победителем! Такой совет могла дать только женщина, чей собственный брачный опыт составил чуть больше двух лет…

Несколько раз звонила безутешная брошенка, но мать холодно отвечала, что сын не желает с ней разговаривать. Сын в это время сидел напротив и почему-то вспоминал о том, как неумело брал Невинномысск, а Лена нежно его успокаивала и стыдливо ободряла… Конечно, все еще можно было исправить… Но она вдруг перестала звонить. Больше Кокотов никогда ее не видел, даже на развод она не пришла, а адвокат представил справку, что ей по состоянию здоровья не показано присутствие на судебных заседаниях. Могла, конечно, спасти молодую семью теща, но Зинаида Автономовна отнеслась к бегству зятя, как к дезертирству с поля боя, а за это полагался расстрел. Его и расстреляли, вычеркнули из списков личного состава, вернув через солдатика-вестового первые же посланные алименты. Видеться с Анастасией ему тоже категорически не разрешили…

Один раз, уже после суда, позвонил явно не из дома пьяненький Никита Иванович:

— Андрей, ты что, другую бабу завел?

— Нет! Вы о чем? — возмутился беглец, испугавшись, что они пронюхали про Лорину.

— А если и завел. Как мужик мужика, я тебя понимаю. Знаешь, какая у меня в станице любовь была? Угар! Портупея дымилась. Но семья — это НЗ. Понял?

— Понял.

— Повинись!

— Не могу.

— А кулаком по столу можешь ударить?

— А вы?

— Я… — растерялся полковник. — Ладно. Денег больше не присылай. Обойдемся.

И тут надо честно признаться самому себе: если бы Кокотов захотел — все можно было вернуть. Но, видимо, с самого начала в его душе обитало загнанное вглубь въедливое чувство необязательности этого брака, ощущение того, что мужская свобода может дать ему как писателю гораздо больше, чем ранняя семья.

От однокурсников, продолжавших общаться с его бывшей женой, он узнал, что она довольно долго лежала в Клинике неврозов имени Соловьева, потом скоропалительно вышла замуж за подчиненного лейтенанта Оленича. Вскоре молодожены уехали на пять лет в Забайкалье с перспективой попасть в ГДР. Кто же знал, что исчезнет ГДР, а потом Советский Союз вместе с его несокрушимой и легендарной армией. Предательство обладает такой разрушительной силой, по сравнению с которой атомное оружие — китайская петарда…

Кокотов старался избегать некрасивых воспоминаний о бывшей жене и потерянной дочери, которую, если честно, он так и не успел полюбить, а скорее теоретически осознал, что вот этот пищащий и какающий комок плоти есть его продолжение на земле. Андрей Львович весь ушел в творчество. Все чаще он стал возвращаться из литобъединения «Исток» с победной улыбкой на устах и окончательно утешился, когда завел бурный роман с немолодой начинающей поэтессой Лориной Похитоновой, которая в минуты страсти мычала нечто силлабо-тоническое. Кстати, их сближение началось чуть раньше развода. Иногда они вместе возвращались из литобъединения. Лорина была женщина заманчивая и обладала, помимо всего прочего, удивительными ягодицами — их размеры незабываемо противоречили всем разумным законам живой природы. Кокотов, наверное, женился бы, совершив тем самым эсхатологическую ошибку, но Похитонова жила в одной квартире с бывшим мужем, тоже поэтом, кажется, постепенно менявшим сексуальную ориентацию и потому спокойно относившимся к романам своей феерической супруги. Привести Лорину к маме Андрей Львович не решился. В результате у них случилось самое лучшее, что может произойти между мужчиной и женщиной, — многолетняя необременительная связь, закончившаяся сама собой, почти незаметно, как проходит хронический насморк…