101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон Страница 30

Дома в кастрюле кипят какие-то нечищенные планеты, и Лолла из кожи вон лезет, пытаясь первый раз в жизни приготовить белый соус. Холодный сырокопченый окорок остался в наследство от матери. Мама — из последнего поколения, которое еще умеет готовить. А на смену придут всякие Лоллы, которые из всех кофейников потчуют даже не кофе, а одним сплошным феминизмом. Она пробует открыть банку с красной капустой, но у нее не выходит, и она отдает банку мне. Женщины! И они еще требуют, чтоб им платили наравне с мужчинами! [124]Да… Мама унесет все рецепты с собой в могилу, все эти знания исчезнут, она оставит только холодный кусок копченой баранины на крышке гроба и в холодильнике — тефтели, «чтоб разогрели». Копченую баранину, наверно, можно хранить долго, а вот белый соус через сто лет точно уже никто приготовить не сумеет. Только бы «Доминос-пицца» не разорилась! Иначе — голод. Я покупаю колу и соус сальса. Исландская еда слишком уж безвкусная. С другой стороны, если ешь только для того, чтоб потом закурить, то лучше предварительно смазать глотку сальсой.

Едим мы вдвоем. От обеда у Эльсы мне удалось отмазаться. Ахмед нас тоже покинул. Какая у него память короткая! С Рождества прошла всего неделя — а он уже съехался с одной и теперь угощается у тестя и тещи, почтенного электрического семейства в Мосфельсбайре, [125]которое жаждет залучить в родню нос подлиннее. Исландские девки от болтунов не в восторге. То есть от мужчин — да, а от словесного поноса — нет. Наверно, жить с таким оптимистом очень удобно: по утрам «very good», по вечерам «по problem», а потом они вместе слушают Сиггу Бейнтейнс. [126]А может, и Сигги Бейнтейнса (кстати, какого она пола?).

Мы обедаем в гостиной под «Самые значительные события в стране за этот год». До меня доходит, что, оказывается, за год много чего произошло. Звонит мама с севера, спрашивает про белый соус. Потом разговаривает с Лоллой, Лолла говорит: «Мальчик? Он себя хорошо вел…» Мама Лоллы (ц. 5000, судя по фотографии) тоже звонит. Мама Лоллы живет в Дании, прокантовалась в тамошних магазинах двадцать лет и сейчас крутится, как штопор в каком-то деревянном гарнитуре: до того, как я передал ее в ухо дочери, я расслышал: в голосе пламя свечей, слова стали неубедительными, как у всех таких исландцев, не высовывающихся из-за бугра; звучит как реклама для туристов двадцатилетней давности, пропыленные фразы из выцветшей брошюры отеля «Лофтлейдир» 1974 года с тогдашней «Мисс Исландия» в музейном костюме на обложке. Акцент шнапсовый. Хорошо еще, по телефону не слышно эхо в сувенирных тарелках с Национального праздника’74, которые наверняка висят на стенках у нее на кухне. Good morning Vietnam. [127]Где теперь Жанни Спис [128](ц. 120 000 в былые времена)? Мама Лоллы тоже спрашивает про белый соус.

Звонит Эльса и спрашивает про белый соус. С каждым звонком он становится все лучше и лучше. Эльса читает небольшую лекцию о новогодних маскарадных колпачках у них на Снидменги. Звонит папа и спрашивает про вечеринки. Ну, старик. Навеселе — и повеселиться надумал? Немного помешкав, я говорю ему о вечеринке у Трёста и Марри (вот бы Сару туда), а еще говорю, что Торир бы ему наверняка понравился. У них много общего. Папа отвечает: «Посмотрю, что скажет Сара». Он собирается посмотреть, что она скажет.

Я гляжу на то, как Олёв смеется над новогодним шоу. Исландский юмор — йес! Телефон. Дядя Элли. Только он может звонить во время новогоднего шоу.

— По-твоему, это смешно? Это, что ли, юмор? Ну, вот, гляди… А ты, наверно, не смотришь?

Он необычайно зол. Звонарь. Ага. Звук такой, будто он звонит из Нотр-Дама.

— Где ты? — спрашиваю я.

— Я тут на Ландхольтсвег, у меня телик на переднем сиденье, дурь полная, я из-за нее две поездки пропустил, смог взять только троих, понимаешь, а это еще оказалось не смешно.

— А ты не мог попросить записать это для себя?

— Да вот еще! Сам подумай, стоит такое записывать?

Лучше уж он, чем шоу. Я пытаюсь продлить разговор:

— А как тебе вообще Новый год?

— Новый год? Рано или поздно он станет старым, как и все остальные. Ну, смотри, издеваться над политиками, это еще куда ни шло, но если сказано: смешно, значит, должно быть смешно, а тут не смешно. Я, например, не скажу, что это смешно.

Когда шоу заканчивается, мы стоим у окна и смотрим, скоро ли закончится год. Я — виски. Она — джин. Уже начали стрелять. Пока не настала полночь, я заскакиваю в сортир и быстро дрочу. У моего есть такой старый добрый обычай, а может, суеверье: выпроваживать из себя старый год, опустошать сосуды и начинать новый год с пустой мошной. Вот это гораздо более крутой салют, чем за окнами, — когда я посылаю в воздух последние в уходящем году сперматозоиды. От этого хмель быстро слетает, и Лолла выходит на крыльцо, а я стою перед телевизором в гостиной и смотрю, как на экране исчезает дата. Она зовет меня с собой. Я завис в гостиной. Мне больше хочется смотреть на перемену дат в телевизоре, это как-то конкретнее. Я жду Нового года. 1996 мало-помалу вырастает из белой точки посреди экрана, и тогда я — на крыльцо под гром церковных колоколов и всеобщее неистовство огней. Я добровольно целую ее в губы, в ярких алых отблесках. С Новым годом! Эти дополнительные дни в високосных годах надо бы рассредоточить по всему четырехлетью. Чтобы под Новый год было такое «время лимбо». 24 на 4 равно 6. Тогда у нас был бы шестичасовой перекур во времени. От полуночи до шести часов новогоднего утра. Во, точно! Переменка, когда каждый мог бы творить, что ему заблагорассудится. Это бы не считалось. Со временем вот какая штука: в нем не бывает перерывов.

Только оттрубил полные 365 дней на невольничьем корабле — и тут же прямо сразу начинается новый цикл.

Мы стоим на крыльце, устаканенные, Лолла с бенгальским огнем, я с сигаретой. Ее я потом запулил во двор; моя единственная ракета в этом году. Сигарета. Си-ракета. Мне хочется домой, мне холодно, как всегда, когда я стою на улице, и Бодряк из дома напротив мог бы тоже заскочить, поцеловаться и поболтать, — но Лолла хочет получше впитать в себя Новый год. Ночь испускает винный дух: 1996 протискивается из тьмы и простирается над городом. Говорят, что природа вечна и не чувствует хода времени — и все же… Наверно, мы слишком долго пробыли на земле. Природа — как старая ящерица, которая когда-то была дикой, а сейчас стала ручной, и начала обращать внимание на то, что придумали люди, даже подчиняться этому. Начала отмечать их Новый год, хотя ее собственный был уже десять дней тому назад. Да. Может, Торир сегодня наденет праздничный колпачок с блестками в припадке доисторической радости.