Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая Страница 3

— Где Он ее подцепил? — с ужасом спросила Наталья, когда вдова отлучилась на полчасика покормить ребенка.

Алена кивнула на портрет. Этот портрет, вернее, большая фотография, закатанная в рамку, появилась у Него в квартире недавно. На фотографии крупным планом было обозначено окно в дождевых потеках, за окном — разрезанное переплетом на несколько частей лицо девушки. Длинные волосы, низкая челка, почти закрывающая глаза. Дождевые потеки создавали эффект заплаканного лица. Таких фотографий миллион на штуку на любой выставке. Но что-то в лице девушки Его поразило. Он влюбился. Купил фотографию, разузнал у фотографа адрес, разыскал девицу. Ею и оказалась наша Женя. Возник еще один вопрос: что же Его поразило в ее лице? Ответ простой. Есть такие специальные девушки, у которых на лице написано, что они не такие, как все. К сожалению, Он не знал второго ответа: еще есть специальные девушки, у которых на лице написано совсем не то, что они собой представляют на самом деле. На лице у Жени крупными буквами были написаны оба варианта. Но Он разглядел только первый.

Вопросы не иссякали. Как Он мог ничего нам не сказать? Почему скрыл? Что, настолько не считался с нашим мнением? Как вообще мог — с ней, с такой… хм… неоднозначной? А может, она врет? Может, не было ничего? А если и было, то не то, что она нам впаривает? И ребенок не Его? Как теперь проверишь? Тут возникает всеобщее недоумение, переходящее в тяжелую интоксикацию, потому что выясняется, что Гриша все знал. И про фотографию, и про выпрошенный адрес, и про все остальное — собственно, он Алене и рассказал. Гриша со своими соплями, значит, тайный поверенный, а мы-то?

С Гришей Его связывали странные отношения, как будто Он в Грише нуждался. Но понять суть их отношений мне удалось значительно позже.

Мы с Ним жили на одной лестничной клетке, учились вместе в школе. Гриша тоже с нами учился. Сказать, что мы дружили, значит, сильно погрешить против истины. Он меня вроде бы и не замечал. Я ему тоже не симпатизировал. Он был мне скучен. В Нем была тяжелая нарочитая невыразительность, стертость закомплексованного человека, который боится проявить себя даже в мелочах. Но это я понял и сформулировал гораздо позже. А в детстве, особенно в отрочестве, — просто скучно и все. Неохота вступать в общие игры. Разговаривать не о чем. Читаем разные книжки. Таскаем в карманах разные железяки. Гоняем мяч в разных компаниях. Так что о Его школьных годах подробно рассказать не могу, тем более что и учились-то мы в разных классах. Помню, что Гриша бегал за Ним по пятам. Это все. Потом Он с родителями уехал на Север и вернулся через несколько лет, как раз к поступлению в институт, уже один. Родители там остались. Я даже не знал, где Он учится. Только удивлялся мимоходом, столкнувшись с Ним на лестнице: у человека свободная квартира, а никаких следов и примет приятного времяпрепровождения. Надо быть стоиком, честное слово. Впрочем, Он в мои дела не лез, так чего я в Его лезть буду? И тут вдруг — прошло довольно много лет, институты мы позаканчивали, и времена стояли такие вольные, необременительные — Он подходит ко мне на лестничной клетке и говорит:

— Почему ты не работаешь?

Я прямо обалдел.

— То есть?

— Почему ты не работаешь? — повторяет Он. — Я не вижу, как ты уходишь на работу.

— Я тоже не вижу, как ты уходишь на работу.

— Это разные вещи, — говорит Он.

— Отчего же? Не вижу никакой разницы.

Он молчит и пристально на меня смотрит. Исподлобья и с некоторой долей агрессии. Как овчарка, ожидающая от хозяина команды «Фас!». Я понимаю, что для Него совершенно очевидно, что это действительно разные вещи, что Он сам — очень разная вещь, ни к чему и ни к кому не относящаяся. Что я Его, наконец, серьезно оскорбил сравнением со своей тленной персоной. Для Него вообще было многое очевидно, что совершенно неочевидно для других. Но тогда я этого не знал, поэтому отмахнулся от своих смутных ощущений и продолжал заливаться:

— Представь, я вот сижу тут у себя за дверью и думаю: «А чего это я не вижу, как Он уходит на работу? Непорядок! Надо выяснить! Проконтролировать! На что Он живет? Вдруг по ночам банки грабит?» Представил? А теперь представь, что я подойду к тебе при всем честном народе, прямо посреди улицы подойду, и спрошу: «Ты перестал грабить банки по ночам?» Что ты ответишь? Да или нет? Да или нет? Отвечай быстро! Не думай!

Он хмуро молчал. Я думаю, Он меня не понял. К тому же впоследствии выяснилось, что Он не читал «Карлсона», что очень неважно Его характеризовало. Но тогда я этого тоже не знал. Он молча повернулся и ушел. А я остался, очень довольный собой. Через неделю Он пригласил меня зайти в субботу на вечерний чай. Хотел познакомить с друзьями. «Вот молодец! — подумал я. — Умеет держать удар!» Да ничего подобного! Ничего Он не умел. Он просто сделал заход с другой стороны. Не удалось приструнить — надо приручить. Ему это удалось. Впрочем, не до конца, не до конца. Хочется надеяться. Или все-таки до конца? Ведь степень свободы — такая относительная вещь. Тем более степень разрешенной свободы.

Итак, мне казалось (точнее, хотелось верить!), что я не входил в Его ближний круг. Появиться на воскресном обеде — пожалуйста. Пройти два шага по лестничной клетке к соседней двери — ради Бога. Но за этой соседней дверью — извините, у меня свое место в сторонке. Я наблюдатель. Не — упаси Боже! — засланный казачок. Просто сижу курю, улыбаюсь, вступаю, если надо, в разговор, выполняю правила игры. Мне нетрудно. Потому что все равно. Он это знал, и я знал, что Он прекрасно это знает. В этом была Его слабость. Но мы оба ее скрывали. Кстати, когда я пришел к Нему впервые на тот знаменательный субботний чай, то был сильно разочарован. Собственно, ничего особенного я не ждал. Но чтобы такая скучища… Сидят на стульях люди — а было нам всем тогда лет по двадцать пять, ну да, точно, начало 90-х, по двадцать пять, не больше, — так вот, сидят люди на стульях, пьют чай, Он разглагольствует, что-то там о политике, об экономике, об искусстве, как водится, короче, обычный суповой набор. Все внимают. Господи, а я-то что тут делаю? Огляделся. Квартира точно в таком же виде, как была двадцать лет назад при Его родителях. Телевизор «Рубин». Другой техники не замечается. Я решил немножко оживить атмосферу. Говорю с придурошным английским акцентом:

— Предлагаю срочно перебазироваться ко мне и уыпить уодки. Кто «за»? Чур я первый!

Гробовое молчание. Я пру дальше напролом через бурелом:

— Есть музыкальный центр, а также кассеты с последним фильмом Вуди Аллена и легкой эротикой.

— Если ты хочешь бывать здесь и впредь, то должен знать, что мы собираемся просто поговорить. Пообщаться. Это духовное общение, понимаешь? — сухо произносит Он.

Понимаю. Не понимаю только одного: я что, хочу здесь бывать? Я, что ли, напрашивался? Я встаю и ухожу. Все смотрят на меня с ужасом.

Какого черта я вернулся в следующую субботу! Посмотреть на монстров. Ненормальное притягивает. И затягивает.

Впоследствии подоплека нашего взаимонепонимания и взаимораздражения стала мне ясна. Она носила топографический характер. Мы жили на одной лестничной клетке, двери наших квартир находились рядом. Его, если подниматься по лестнице, прямо, моя — направо. Понятно? Нет? Мы жили за перпендикулярно расположенными дверями, в перпендикулярно расположенных квартирах. Наши жизни текли перпендикулярно друг другу. Вот и весь секрет.