Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 3

* * *

Проходили годы. Ио рожала жеребят. Тутайн продавал их. Мы упорядочили отношения с соседями. Они жили далеко от нас, за холмами, так что мы даже не видели их домов. Они продавали нам сено и овес, солому и фрукты, масло, молоко, яйца, иногда немного мяса. Внешне наш образ жизни стал скромнее, чем был в Халмберге. Мы жили не аскетично; однако вино и шнапс сделались теперь редким удовольствием. Мои гонорары все больше и больше сокращались. Я работал над симфонией; другие музыкальные произведения вырастали лишь изредка. Годы походили друг на друга. Они были как один год, переживаемый много раз. Лес, поле, луг показывали нам, какое нынче время года. Мы совершали обычные каждодневные работы. Нас можно было бы принять за ленивых крестьян или бобылей. Зимой мы валили деревья и с помощью Ио доставляли их к дому. Часто нам помогал Стен Кьярвал. Весной, на протяжении нескольких недель, мы сажали молодые дубы. А вот поле обрабатывали не очень усердно. Сажали картофель, сеяли зерно, клевер и совсем немного сахарной свеклы. Стен Кьярвал одалживал нам свои сельскохозяйственные орудия. Летом мы распиливали и кололи на дрова давно срубленные древесные стволы. Осенью доставляли домой маленький урожай; разбрасывали по полю навоз; договаривались с кем-нибудь из батраков, чтобы его запахали. Если выдавались красивые или теплые дни, если нас одолевала скука или на душе было неспокойно, мы понемногу строили гранитную ограду. Дома тоже находились дела — что-то приколачивать, красить. Ну и повседневные заботы: уход за кобылой и жеребенком, приготовление пищи, уборка. Потом еще бывали поездки по окрестностям, в коляске или на санях, — большая радость. Периодические посещения портового города: ради покупок. Иногда мы сидели час-другой в ресторане отеля; реже ходили на танцплощадку и наблюдали за парами — молодыми, более зрелого возраста и разновозрастными. Мы не хотели забывать, что именно такие пары созидают человеческий мир, здесь, как и повсюду, — сами же мы относимся, можно сказать, к пропащим. Смотреть, как другие танцуют… Какое удовольствие могли мы в этом находить? Или речь шла лишь о познавательном интересе? — Да нет, для нас это был праздник, как и для других. В церкви и в семьях всё это рьяно осуждается. Девушек предупреждают о грозящей им опасности — благочестивыми нравоучениями и неприличными намеками. Но девушки не хотят ничего иного, кроме как подвергаться опасностям любви. Они украшают себя, прибегая к несовершенным подручным средствам, для возможного жертвоприношения. В шкатулке хранят какое-нибудь украшение из фальшивых драгоценных камней, кружевной носовой платок, флакончик с кельнской водой или духами. Они высчитывают дни своих месячных и страшно расстраиваются, если недомогание портит им праздник. Сердце разрывается, когда видишь, как сильно верят они — поначалу — в любовь; и как решительно — уже очень скоро — начинают стремиться к безрадостному бытию замужней женщины. А происходит так только потому, что они способны к деторождению, что Природа имеет относительно них свои планы. И какими же немилосердными они становятся в браке, какими трезвыми и безлюбыми, работящими и жадными до денег — эти бесчувственные убийцы кур. Но как же им к лицу воспитывать детей! Шкала полезного и бесполезного, со многими делениями, молодым женщинам известна не хуже, чем старым каргам.

Парни скорее похожи на животных. Они вообще не знают любви — только ревность. Им главное засунуть свой причиндал… в любую теплую плоть. Они не стыдятся авантюр. Они навязчивы и ребячливы одновременно. Они тоже украшают себя — пестрыми галстуками и лихо заломленными шапками. Но руки у них грязные, и непонятно, когда они в последний раз купались. Они лишь постепенно научаются быть отцами и мужьями. Некоторые старики, у которых уже имеются внуки, так этому и не научились. Такой старик считается отцом семейства и восседает во главе стола, в кресле с подлокотниками, как на троне; но никакой реальной власти у него нет. — Тем не менее каждая пара имеет свою судьбу, и судьбы эти очень разные. Существует семь смертных грехов и семь добродетелей, будто бы противоположных им: гордыня, гнев, зависть, уныние, скупость, обжорство, похоть… — невинность греха и виновность ищущих правды. Однако сила полового влечения не позволяет сбить себя с толку и проявляется — у всех здоровых людей — одинаково; хотя может и отклоняться от прямого пути, и приводить к зачатию. — Люди под одеждой: под пластами кладбищенской земли они лежат точно такие же. С такими же телами, ничем не отличающимися от этих, разве что прикрытых несколькими столетиями.

Волнительно наблюдать за людьми. Они настолько слепы, настолько глупы, зависимы от своих инстинктов… Причитания священников не производят на них впечатления. Проклятия стариков не царапают им кожу. Это их время. А если всё кончится плохо, то врач будет лучшим другом, чем родная мать.

Мы с Тутайном были доброжелательными, ни на что не претендующими наблюдателями.

Мы очень рано начали собирать и укреплять наши воспоминания. Естественная предрасположенность Тутайна к тому, чтобы накапливать впечатления, теории и факты, благоприятствовала этой сладостной страсти. Всего за несколько лет он не только приобрел значительное общее образование, но и быстро привел эту чуждую ученость в новый порядок, отделил плевелы от пшеничных зерен и смешал ценный остаток с собственными чувствами и познаниями. В его мозгу не удержалась целиком ни одна книга, не сохранились те дурацкие обязательные подстрочные примечания, посредством которых ученые превращают свои сочинения в солому; у Тутайна все знания обретали правильный вид, проходя через слух, вкус, запах, глаза, желудок, почки и чресла. (Я уже однажды писал об этом.) Его глаза с равной прозорливостью устремляли взгляд вовне и вовнутрь. Они надежно ощупывали предметы зримого мира и с педантичной точностью следили за движениями души. Вновь и вновь обострявшееся у Тутайна чувство вины и присущая ему способность к рисованию объясняются, как мне кажется, одним и тем же: неистребимостью картин, когда-либо запечатленных его мозгом. — Это выражение я должен сразу поправить. Картины были не неистребимыми, а плохо поддающимися истреблению. Большие куски давно прошедшего угасали и в его мозгу. Кто способен сохранить в памяти каждую минуту каждого дня? — Уж так оно есть, и я вынужден внести в первоначальное утверждение серьезную поправку. Вероятно, я выражу свою мысль правильнее, сказав: воспоминания Тутайна, если они сохранялись на протяжении определенного срока, потом уже не исчезали из его памяти. Неважное или случайное он забывал даже быстрее, чем другие люди. Часто он не мог вспомнить, чем мы с ним занимались накануне. Так что и в нем происходил какой-то отбор.

— Никто не помнит собственного рождения, — однажды сказал он, — а значит, никто и не рождался иначе как в рассказах своих родителей и тетушек, которые чувствовали себя обязанными поведать ему об этом. Наше сознание разгорается постепенно; и теперь, обретя полную силу, говорит нам, что прежде, чем оно разгорелось, не было ничего — ни времени, ни мирового пространства. Сознание постоянно спорит с историей и стыдится отцовского семени. Мы стыдимся своего начала и, насколько это возможно, отрицаем неизбежность конца.

Я спросил его об Ангулеме.