Роман потерь - Джулит Джедамус Страница 3

Однажды весной, прогуливаясь за городом в Исияме, мы с несколькими придворными дамами неожиданно наткнулись на нее. Она стояла посреди потока и бросала в воду бумажные фигурки. Ее одежда промокла до колен, и, когда она нагибалась, чтобы бросить очередной кусок бумаги, ее длинные волосы погружались в воду и устремлялись вслед за течением. Мы окликнули ее, она замерла, как вспугнутый олень, и перебралась на противоположный берег. Позже у меня возникло искушение спросить, кого изображали эти фигурки. Но я сомневаюсь, что она сказала бы правду.

Прошло почти три года, как она исчезла. Сейчас Пятый месяц, цветут фиолетовые ирисы, ее любимые цветы, наступает сезон дождей. Ее комнаты в Умецубо пустуют — никто не желает занять их; возможно, они осквернены насильственной смертью или грехом самоубийства.

Говорят, что есть мужчины, которые до сих пор с нетерпением ждут ее возвращения. Некоторые из них преподнесли в дар тем храмам, которые она любила, священные изображения и книги. А один из них, по слухам, предложил священникам монастыря в Хаседере чашу, наполненную слитками серебра. Говорят, что ее брат, который наконец скоро примет постриг, совершенно безутешен. Зная об отчужденности между ними, я нахожу это неправдоподобным.

В течение нескольких месяцев, что прошли с того времени, когда эта рукопись попала ко мне, я часто перечитывала ее и размышляла, что с ней делать. Вручая ее мне, Изуми не оставила никаких распоряжений относительно этого. Она была так слаба от потери крови, что у нее не хватало сил говорить. Какая ирония, что ей суждено было умереть через несколько часов после мгновения наивысшего счастья! Ее муж так хотел иметь сына. Но я не могу не обвинять его. Разве не его непристойное поведение стало причиной его изгнания? Если бы он не был выслан к северным границам, за Изуми лучше бы ухаживали.

Я не могу сказать, каким образом эта рукопись попала к Изуми. Она никогда не говорила мне об этом; сомневаюсь, чтобы она сказала кому бы то ни было. Не могу поверить, что ее соперница сама отдала ей, рукопись слишком обличительна. Возможно, в спешке покидая дворец, она забыла эти записи в своей комнате. Остается тайной, почему она их не уничтожила.

Когда я читала рукопись, некоторые эпизоды приводили меня в такую ярость, что у меня возникало искушение сжечь ее. Однако я честный человек (к несчастью, я не способна к двуличию) и должна признать, что некоторые из ее историй тронули меня до слез. Что явилось источником такого горя и страстей? Создавалось впечатление, что они описаны другим человеком.

Надеюсь, вы поймете, что решение предать огласке этот дневник было принято не под влиянием минутного настроения, а в результате долгих размышлений. Я не хочу уподобиться Немому Принцу из буддистской притчи, который так боялся опасностей, которые таит в себе речь, что предпочел замкнуться и молчать. Если судьба распорядилась так, чтобы рукопись попала мне в руки, то и ответственность за нее она возложила на меня. Подобно тому, как предсказатели читают будущее по смятым и запятнанным страницам наших лиц, я обязана предупредить тех, кто знал эту дьявольскую женщину, об опасности, которую таит в себе общение с нею. А вдруг она, подобно фениксу в ярком оперении, умирающему в пламени собственного дома, опять появится среди нас только для того, чтобы вновь гордо выставить себя напоказ? Что если она отрекается от этого мира не единожды, а дважды, чтобы явиться к нам духом мщения?

Интересно, узнаю ли я ее? Я верю тому, что вижу, не больше, чем Немой Принц верил словам. В эту эпоху упадка все наши чувства искажены, и даже знаки, которые посылают нам боги, неясны и двусмысленны. Предзнаменования, как и речь, допускают двоякое толкование, и знаки свыше могут предвещать как несчастье, так и благополучие.

Скоро я оставлю этот мир и последую за своим отцом в монастырь. Надеюсь, что принятые мною обеты окажутся более искренними, чем его.

Итак, я выпускаю в свет эти замечательные копии, сделанные лучшими каллиграфами, в основном за мой счет. Я не жду ни награды, ни воздаяния за этот тяжелый труд — ни в этом мире, ни в ином. Я лишь надеюсь, что те из вас, кто знал автора, прочтут эти записки и сами оценят ее жестокость.

Проскользни за дверь и узришь строй мысли заблудшего разума.

Седьмой месяц

Он уехал. Об этом мне сообщила Даинагон. Я не видела его. Она сказала, что он отправился на рассвете, выехал из ворот своего дома в Третьем районе на любимой белой кобыле, той, верхом на которой он принимал участие в соревнованиях лучников на празднике богини Ирис. Он не осмелился ехать в повозке, даже самой скромной. Изгнанник должен демонстрировать смирение, даже если на самом деле этого чувства не испытывает, как он, который уезжал на самой лучшей в городе лошади.

Я искала свой гребень, когда она прибежала рассказать мне об этом. Служанки только что подняли шторы. Холодный ветер расшвыривал по двору последние красные листья сливового дерева. Она услышала новости от одного из королевских стражников, который только что заступил на дежурство. Его сопровождали пятеро или шестеро из его людей и несколько слуг, которые вели в поводу навьюченных поклажей лошадей. Они направлялись на юг по голой ивовой аллее на улице Сузаку, к воротам Расе.

Гребень выпал из моих рук. Даинагон подняла его и провела им по моим волосам. Я отвернулась к занавеске и склонила голову. Не горюй, сказала она. Какие у тебя прекрасные волосы, густые, как у девочки, длинные, до полу. Они блестят, как крыло зимородка. Она говорила и говорила. Но я отослала ее и, упав на циновку, все утро пролежала лицом вниз, закутавшись в его старый зеленый халат и рыдая, как обиженный ребенок.

Люди сказали мне, что свою последнюю ночь в городе он провел в Насицубо с Изуми. Я услышала это от Бузен, а она — от одной из горничной Изуми. Говорят, он покинул ее очень рано, в час Тигра, и возвратился в свой дом в Третьем районе, где его ожидали его люди.

Я слышала, что он послал ей письмо на тонкой зеленой бумаге, украшенной веточкой сосны с пятью побегами как символ своей верности. Это было неоригинально. Но, возможно, он хотел, чтобы его письмо понравилось Изуми — сочинительнице подражательных стихов и фальшивых комплиментов с завистливой улыбкой на лице. А я не получила ничего, кроме записки на толстой белой бумаге, похожей на деловое письмо, которую за день до его отъезда доставил угрюмого вида мальчишка в коричневой охотничьей куртке, — и все только потому, что сказала ему, что сержусь. Он писал, что сожалеет, процитировал стихи о выброшенных на берег в Суме клубках спутанных водорослей. Письмо было торопливым и небрежным, совсем не похожим на любовное. Я бросила его на жаровню и пожалела об этом, как только потемнели от пламени и стали закручиваться, обгорая, его края, совсем как листья аниса, положенные на алтарь, чтобы умилостивить богов.

Я не верю в милосердие. Я не жду его. Оно принадлежит другому царству. Оно так же недостижимо, как счастье, и так же преходяще, как здоровье.