За туманом - Михаил Соболев Страница 3

* * *

Время, между тем, бежало своим чередом, отбрасывая назад под стук колёс прошлое и с каждой секундой приближая со скоростью курьерского поезда будущее, туманное, но такое притягательное.

Предаваться тягостным раздумьям молодому человеку не свойственно, да и под ложечкой уже начинало посасывать — наступало обеденное время. Колёса поезда заговорили уже веселее: «ни-че-го, ни-че-го, ни-че-го!..»

Ничего, прорвёмся! Хватит, Буров, нюни распускать. Что было, то было, а что будет впереди, поглядим ещё!..

Убедившись, что не спрыгну кому-нибудь на голову — в купе, к счастью, никого не оказалось, — я спустился с верхней полки. И отправился начинать новую жизнь, путь в которую, как это обычно и бывает, пролегал не сквозь невзгоды, а через вагон-ресторан.

Продвигаясь вперёд по составу, я напевал про себя:

«Милая моя, взял бы я тебя, но в краю далёком есть у меня жена…»

Тьфу, ты, чёрт, привязалась!

Когда нам предстоит десяти — двенадцатичасовая поездка поездом к бабушке в деревню, в командировку или по делам, мы, если и посещаем вагон-ресторан, то лишь затем, чтобы наскоро перекусить, подкрепиться в дороге. Другое дело, когда поездка длится долго, несколько дней или, скажем, неделю. Тогда расположенный в середине состава вагон превращается в клуб, место встречи и знакомства, а, главное, посещение сего заведения волшебным образом заставляет стрелки часов вращаться в другом темпе. Время здесь летит незаметно.

В фирменном поезде «Россия» ресторан притягателен ещё и тем, что оборудован огромными панорамными окнами, сквозь которые удобно обозревать окрестности.

Смотреть в купейное окошечко, вообще-то, очень неловко, особенно, когда лежишь на верхней полке. Приходится свешивать голову вниз, в проход, шея быстро устаёт, за окном всё мелькает. Другое дело — вагон-ресторан: белая скатерть, запотевший графинчик, ни к чему не обязывающая увлекательная беседа со случайным попутчиком. После знакомства с графинчиком собеседник сразу становится умнее, тоньше, остроумнее. Да и у тебя самого в голове откуда-то появляются очень интересные мысли. Впереди, слева через столик, лицом к тебе заканчивает ужин интересная блондинка. Одна и хорошенькая… Ты никуда не спешишь, впереди долгий путь. И пусть официант не торопится с заказом, не важно, что отбивная пересушена, а картофель, наоборот, недожарен, в купе тебя ждёт опостылевшая верхняя полка, маленькое, грязненькое, где-то внизу, окошко и бабушка, которой ты уступил своё удобное нижнее место. Бабушка большую часть времени спит (поэтому забираться наверх и спускаться неудобно) или с аппетитом, не торопясь, ест, разложив на столике извлекаемые из безразмерной корзины припасы…

Три места в соседнем купе оккупировали возвращавшиеся из отпуска во Владивосток рыбаки. У них круглые сутки дым стоял коромыслом. Четвёртый пассажир, субтильного вида мужчина средних лет, в очках, по виду служащий, в празднике жизни участия не принимал, всё больше книжку читал. Зато рыбаки гуляли так, словно на днях наступит конец света. С раннего утра начиналось хождение по вагону в поисках спиртного, к обеду все были веселыми, а вечером — ресторан до глубокой ночи. Сразу по приезду ребята уходили в рейс на Большом Морозильном Рыболовном Траулере (БМРТ) в Берингов пролив, в Бристоль, как они говорили.

Они описывали эти долгие три-четыре месяца без берега, когда из всех развлечений — лишь нескончаемые вахты и выматывающая душу качка. Под ногами — обледенелая палуба. В кубрике — неистребимый, пропитавший все запах рыбы. А вокруг, куда ни кинь взгляд, лишь серое небо и накатывающие на тебя монотонно одна за другой стылые, ленивые волны.

— Люблю море с берега, а корабль на картинке, — глубокомысленно изрекал пожилой стармех Алексеич.

Матросик Сеня Куликов, прозванный Альбатросом, возражал:

— А мне море — в кайф! Что — на берегу? Пропьешься и лапу сосешь…

Слегка пошатываясь, выплывал он в тамбур, пьяненький, расхлябанный, с папироской, прыгающей во рту, и начинал рассказывать, балансируя привычными к качке ногами:

— То ли дело на «Рыбке?», — его подвижное лицо жило своей жизнью: гримаса боли сменялась удивлением, радостью, восторгом. Ноги сами по себе приплясывали от переполняющих рыбака эмоций.

— На «Рыбке» ведь как, — дыша перегаром, частил скороговоркой Сеня.

Руки рисовали в воздухе мерную емкость.

— Бадья на шестьсот кэгэ рыбы. На стреле. А под ногами палуба. Вверх — вниз… Сечешь?

— Полная, — он смахивал ладонью с верхушки воображаемой тары лишнюю кильку, — значит, шестьсот…

— Стрела пошла… бадья — на меня, я — нырк… срубит башку! — Он присев, испуганно смотрел вверх. — Прикинь, шестьсот кило рыбы! И сама бандула из чугуния — с тонну …

Палуба пьяная. Бадья над бункером. Я внизу, маленький. За хвост ее, подлюку!

Двумя руками Сеня ловил воображаемый шкертик.

— Висну…

Альбатрос ловил воздух, жилы на руках надувались, ряшка краснела еще больше.

— Стоять!.. За рычаг дерг — килька водопадом. Живая, блин! Бьется, серебрится. Я — в болотниках, — рубил он рукой по ляжке, показывая длину сапог.

— Скольжу… — чуть не падал от усердия рассказчик.

Глаза его сияли, глядели вдаль, на лице — блаженная улыбка…

Он сейчас был не в темном заплеванном тамбуре, а в море, на палубе сейнера. Соленый воздух приятно обдувал разгоряченное работой лицо. Пахло рыбой, гниющими водорослями и немного машинным маслом. Вокруг от края и до края — море.

Гудела лебедка, кричали чайки.

Впереди целая жизнь.

Когда я познакомился с этими просоленными мужиками, время побежало быстрее. За окном замелькали Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск, Томск… В Тюмени стояли сорок две минуты, и я, пока бегал в вокзальный буфет за пивом, отморозил правое ухо. На градуснике было всего минус двадцать два. Но ветер сдувал с платформы. Сразу обморожение я не почувствовал. Однако спать пришлось на левом боку, а к утру ухо вздулось, как флаг, и потом болело несколько недель.

— Михайло, переселяйся к нам, меняйся с бухгалтером, — звали моряки.

Но я, глядя на их опухшие по утрам лица и мелко дрожащие руки, с отвращением чувствуя в их купе ни выветрившийся запах перегара и застоявшегося табачного дыма, отказывался.

В тылу у меня оставалась надёжная верхняя полка и бабушка, которая держала оборону внизу, на передовом рубеже.

Подъезжая к Байкалу, мы с рыбаками заняли удобный столик с обзором по ходу движения поезда и поклялись друг другу не сойти с места, пока не минуем легендарное озеро-море.

Так и просидели в ресторане восемь с лишним часов, распевая охрипшими голосами:

«Славное море — священный Байка-а-ал…». В Слюдянке рыбаки потребовали «омуль с душком». Омуль, видимо, оказался последней каплей, переполнившей моё терпение. В Чите, распрощавшись с мужиками и пожелав им «ни хвоста ни чешуйки», я сошёл с поезда, полагая остаток пути до Хабаровска лететь самолётом.