Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани Страница 3

Я стоял на станции Амагасаки линии Хансин с одной лишь котомкой за плечом. Никогда воздух не кажется таким чистым и свежим, как когда только что сошёл с поезда в незнакомом городе. Ощущение пугающее, словно город вот-вот заглотает тебя в своё тёмное и неведомое нутро. Я вышел рано утром из дома знакомого в квартале Хананоки района Кояма в Киото и очутился на берегу реки Камогава. Река была скована льдом. Здесь, в Амагасаки, шёл дождь со снегом. Холодная воздушная масса из Сибири двинулась по небу на юг и сдавила ледяной хваткой Японский архипелаг. Хотя я только что сошёл с поезда в этом незнакомом мне городе, маячащие вокруг тени бродяг уже успели хлынуть мне в душу через каждую пору тела, и я стоял, опьянённый чужим, непохожим ни на что другое воздухом этого города, не в силах двинуться с места. Вдруг ко мне подошёл мужчина.

— Огоньком угости, — сказал он. Я взглянул на него и сразу почувствовал, что передо мной человек незаурядного ремесла. Лицо — бледное, подбородок — пепельный от лезвия бритвы, а под пронизывающими угольками глаз — две мертвенных тени. Он ухватил мою сигарету двумя пальцами, приставил её к своей и прикурил. Рукав на левой руке немного приподнялся, и под ним я успел разглядеть край татуировки. Прикурив, он протянул мне мою сигарету, но она упала на землю прежде, чем я успел ухватить её.

— Чёрт, извини, приятель, — мгновенно проговорил он и взглянул на меня. Белки его глаз были налиты кровью, словно от гнева. Но зрачки, совершенно неподвижные, смотрели на меня бесстрастно. Мужчина достал из кармана штанов смятую купюру в десять тысяч [6]иен и сунул её мне в нагрудный карман.

— Вот тебе, табачку купишь, — проговорил он и, не раскрыв зонта, шагнул на улицу под дождь. Глядя на его худощавые плечи, я прищёлкнул языком.

Теперь мне предстояла встреча с незнакомым, совершенно чужим мне человеком. Я скажу ему, от кого я, и попытаюсь устроиться к нему в услужение — другой дороги у меня не было. Растерял ли я все мирские блага или же отрешился от них — не знаю. Но одно жизнь успела вбить в меня намертво: то, что я — бездарная сволота. Наверняка мне, в делах мирских неискушённому, этот человек окажется не по зубам — впрочем, так же, как и все до него. Но кто бы меня ни ждал — мужчина, хмельной от своей силы, или женщина, слепая в своей алчности, — больше положиться мне было не на кого.

Но оглядываться назад и жалеть о содеянном мне тоже не приходилось. Каждую ночь мне снилось, что земля горит у меня под ногами. Снилось ещё там, в старой квартире в Токио. И я сам сбросил себя в бездну. Как утопающий хватается за соломинку, я вцепился в собственное бессилие. Принял и признал его. И всё… Сверяясь с картой, набросанной от руки на листке бумаги, я добрался до квартала Хигасинанива и отыскал закусочную «Игая». Выглядела она как любая другая. На одной стене висело большое зеркало, а из безлюдной комнаты сзади доносился запах, напоминавший запах протухшего мясного сока. Было это на второй день февральских праздников, [7]к вечеру. Холод с земли медленно двинулся по ногам вверх, кровь неодолимым потоком хлынула вниз, и я испуганно сжался всем телом. Ко мне вышла женщина за пятьдесят с жидкими волосами. Я объяснил цель моего прихода, она кисловато взглянула на меня, сказала: «Вот ты, значит, какой? Ясно, ясно…», и окинула меня оценивающим взглядом, от пяток и до души. Затем села на стул, но мне сесть не предложила. Чтобы удержать на плаву такую вот столовую, на одном милосердии далеко не уедешь, ведь любое дело всегда упирается в одно — деньги. Женщина спичкой притянула к себе стоявшую на столе пепельницу и закурила. Руки у неё были грубые и морщинистые, как у человека, который прожил жизнь, работая.

— А мне вон Канита говорит, что ты университет закончил.

— …

— К тому же недурной. А?

Я только кивнул в ответ.

— Чего киваешь, шушера?

Для меня всё и всегда начинается именно с такого разговора. Но чтобы меня в лицо назвали «шушерой» — такое было впервые.

— Ладно, ясно всё. Другого валета и двойка бьёт.

Я прекрасно понимал, что именно во мне бесило её. Наверняка я казался ей бесхребетным, жалким. «Все люди как люди, работают изо дня в день за грош в поте лица своего, а ты? Жалость берёт», — так сказала мне мать, когда, оставшись в Токио без гроша, я в поисках пристанища приехал в отчий дом в районе Сикама провинции Бансю. Тогда мне стало ясно, что мне пристанища в этом мире нет.

Пускай обзывают, хоть шушерой, хоть как — на поношения мне было плевать. Труднее было смириться с задницей, которая маслянилась день за днём. Я ненавидел себя. Ненавидел каждую клетку своего тела, каждую мысль в своей голове, ненавидел, как ненавидишь смертельного врага. Вражда оголяет человека, обнажает в нём — иногда и против его воли — саму суть. Но мне было плевать и на это — потому что суть моя иссушала меня день за днём, словно желая оголить мои кости, пока кроме неё на них не останется и вовсе ничего, и тем доставляла мне величайшее наслаждение. Но в то же время, поскольку процесс этот был ещё и банальной потерей всё ещё висевшего на костях мяса, с маслянившейся задницей приходилось мириться.

Я жаждал слов, которые бы поставили точку на моей неудавшейся службе, на неудавшейся судьбе. Или, хоть шансов на то было мало, слов, которыми можно было бы переписать всю историю моей души. Я мечтал о них, и мысли мои клубились словно тщетно ищущий выхода дым.

В университете я немного читал. Я прочёл в оригинале Ницше с Кафкой, то и дело поглядывая в немецкий словарь. Прочёл Орикути Синобу [8]и Маруяма Macao. [9]И кем я стал в результате? «Валетом, которого и двойка бьёт». Иначе разве бросил бы я работу без единой зацепки, без единого плана на будущее? Разумеется, на службе мне было на что пожаловаться, но любому другому все мои проблемы показались бы смешными. Показались бы нытьём бесхребетника.

Бросив работу, два с половиной года я проваландался без дела, пока не растратил последний грош. Пожалуй, я просто медлил, не в силах принять решение, пока не скатился — и кошельком и духом — в крайнюю нищету. Когда ситуация невыносима, хочется бросить всё и сбежать с чёрного хода. Но когда чёрный ход приводит тебя к той же самой бездне, понимаешь, что дальше бежать некуда. Итак, я жаждал слов, которые переписали бы историю моей души, но искал ли я в них возрождения? Или же страданий ещё более тяжких? Ответа я не знал. Пожалуй, обе дороги бессменно звали меня нестройными и путаными голосами, и единственной непреложной истиной для меня было то, что мне быть собой — мука.

Вот эта сидящая передо мной женщина с редкими волосами. Я подумал, что хочу узнать её, узнать саму сущность её бытия. На меня смотрели глаза, похожие на две грязные тарелки с остатками бульона, а язык, то и дело прищёлкивая, плёл что-то в духе: «Канита говорит, чтоб я тебя приткнула куда, а уж сколько дашь, говорит, столько и будет. Ну, сколько просишь-то?» Я не знаю, каково быть женщиной под шестьдесят, но в голове моей вдруг мелькнула мысль, что можно с ней и полюбиться. Один раз стоит переспать с любой. Но она, разумеется, знать не зная о том, что творилось у меня в голове, вела свои речи, что, мол, работа моя — насаживать мясо на шампуры, что за один шашлык она платит три иены, и чтобы в день я ей сделал тысячу, не меньше. Хотя одно дело — то, что человек говорит, а уж чего думает — совсем другое, и как ей меня не понять, так и мне её. Такая уж штука человек: век бейся челом в другого, всё равно ни черта не поймёшь.