Употреблено - Дэвид Кроненберг Страница 3

А в третьем окошке, рядом с фотографией изжеванной гнилью рамы гостиничного окна да выцветшего козырька в белую и зеленую полоску над ним, который из-за тонкого металлического каркаса покрылся к тому же полосками ржавчины, была еще одна занятная картинка: сферическая панорама квартиры Аростеги. Наоми лениво водила пальцем по сенсорной панели, зумила, скролила, перемещаясь в тесноте и беспорядке профессорского дома.

Уже знакомый ей диванчик был в узорах из квадратов солнечного света, лившегося сквозь три маленьких окошка, а за ними на другой стороне улицы виднелся кусочек Сорбонны, во всяком случае, так решила Наоми. За диваном стояли перенаселенные книжные шкафы; развернувшись на девяносто градусов, она увидела и другие шкафы, а также стопки бумаг, письма, журналы, документы, которыми было завалено все вокруг – мебель, пол и даже раковина в кухне.

Никакой современной электроники, отметила с улыбкой Наоми, только кассетный магнитофон, маленький телевизор 4:3 с кинескопом – неужели правда черно-белый? – проводной телефон, и все. Ей это понравилось: так и следовало жить двум одержимым французским философам, больше, конечно, походившим на Сартра и Бовуар, чем на Бернара-Анри Леви и Ариэль Домбаль.

Аростеги, казалось, принадлежали к поколению пятидесятых, а то и более раннему (Наоми представила в роли Селестины знойную Симону Синьоре, при условии, конечно, что той удалось бы перевоплотиться в интеллектуалку Бовуар; а вот кто сыграл бы Аристида?). Внедриться в их жизнь значило внедриться в прошлое, и именно туда Наоми хотела попасть. На этот раз ей не нужно было отражения действительного.

В комментарии под окошком сообщалось, что на панораме в самом деле квартира Аростеги до убийства, запечатлел ее какой-то продвинутый студент Аристида (очевидно, с помощью Panorama Tools и “рыбьего глаза”, отметила Наоми) для магистерской диссертации, в которой аскетичный – относительно – стиль жизни Аростеги рассматривался в контексте их теории эволюции консьюмеризма.

Автор комментария замечал сухо, что несчастный аспирант, Эрве Блумквист, ученой степени так и не получил. Наоми наткнулась в интернете на форум студентов Селестины, атмосфера которого напомнила ей французское кино шестидесятых, фильмы “новой волны”. Блумквист был активным участником форума и представал этаким классическим французским озорником в духе Жан-Пьера Лео.

Блумквист намекал, что студентом состоял в любовной связи с обоими супругами и оба его обожали, а позже был наказан, поскольку, имея касательство к частной жизни Аростеги, посмел использовать ее в качестве материала для диссертации, как он сам признавался, “жалкой, жиденькой и паразитической”. Наоми отправила сама себе по электронной почте напоминание связаться с Блумквистом – только эта мнемотехника, кажется, работала. Все остальное терялось в неразберихе Большого гнезда – так именовал Натан опутывавший ее клубок хаоса.

В окошке YouTube тем временем прокручивалась запись интервью супругов, работавших в доме, где жили Аростеги, сделанная в кухне странной планировки в цокольном этаже. Большую часть помещения занимал огромный бетонный цилиндр: по всей видимости, шахта винтовой лестницы, расположенной снаружи, была наполовину вдавлена внутрь кухоньки.

У этого-то покрытого бледно-зеленой штукатуркой столба низенькая крепкая француженка и ее застенчивый усатый муж разговаривали с невидимым интервьюером. Голос женщины, звучавший на удивление молодо, тут же свели с голосом переводчицы, и второй наплыл на первый. Голос переводчицы, солидный, более подобающий зрелой даме, скорее соответствовал образу говорившей.

“Нет, – сказала переводчица. – Этих двоих никто не мог разлучить. Конечно, у обоих было много любовников. Парни, девушки ходили к ним в квартиру, она прямо над нами находится. Мы с Маурицио, бывало, сидим за завтраком здесь, на кухне, и слышим, как они по лестнице спускаются, смеются. Маурицио – мой муж, – женщина робко улыбнулась. – Он мексиканец”.

Маурицио очень мило смутился, взволнованно помахал рукой в камеру и сказал по-английски: “Привет-привет”.

Женщина, о которой только сейчас в строке субтитров жирным шрифтом сообщили неуклюже, что это “мадам Третьякова, хозяйственное обслуживание”, продолжила: “Они здесь ночевали. И жили здесь. Да, были среди их любовников и студенты. Но не только, – она пожала плечами. – Студенты, конечно, делали это из политических и философских соображений. Как всегда. А они были просто вместе. Жили в согласии. Как-то Аростеги все объяснили нам с Маурицио, и мы подумали, что это хорошо, правильно”.

Наоми развернула окно. Изображение заполнило экран целиком, и она очутилась в кухне, стояла рядом с камерой, смотрела на супругов, на облупившуюся эмаль плиты, на кухонные шкафы из ДСП, местами вздувшиеся от влаги, на влажные кухонные полотенца, выплеснувшиеся из открытых ящиков. Она ощущала запах жира и царившую под лестницей сырость.

Оператор, будто почуяв, что Наоми увеличила картинку, тут же стал медленно наезжать камерой на лицо мадам Третьяковой – увидел ее увлажнившиеся глаза и набросился, как акула, почуяв запах крови. Кусая дрожащую губу и проливая слезы, мадам худо-бедно перетерпела крупный план. К счастью, дрожь в ее голосе переводчица передать не пыталась.

“Такие умные, такие интересные, – говорила женщина. – Невозможно представить, чтобы они ревновали друг друга или друга на друга злились. Они были как одно целое. А она болела, это же очевидно. Чем-то неизлечимым. Я по ее глазам поняла. Вероятно, рак мозга. Она так много думала. Все писала, писала что-то. Мне кажется, он убил ее из сострадания. Она сама его попросила. И он убил. А потом, конечно, съел”.

С этими словами мадам глубоко, прерывисто вздохнула, утерла слезы потрепанным кухонным полотенцем, которое держала в руках во время интервью, и улыбнулась. Ошеломленная Наоми, уставившись в окошко почты, открытое в углу экрана, тут же принялась анализировать услышанное. “Не мог же он оставить ее там одну, – пояснила мадам. Она улыбалась блаженно, она делилась откровением. – А как еще он мог забрать Селестину с собой? Вот он и съел ее, а потом бежал и унес ее внутри себя”.

Медицинские защитные очки все портили. Натан ничего не мог разглядеть толком в видоискатель древнего “Никона D3”, пластиковые линзы были слишком далеко от его глаз, очки крутились и соскакивали с носа, когда Натан прижимал к ним фотоаппарат, резинка цеплялась за волосы и мяла светло-голубой бумажный хирургический колпак.

– Все изменилось с появлением СПИДа, – объяснял ему доктор Мольнар. – Теперь кровь опаснее дерьма. Нельзя, чтобы она попала в глаза, в носослезные каналы. Вот мы и надеваем в операционной лыжные очки и катимся с горы, – тут он как-то чуднó покрутил бедрами и руками, – подскакивая на телах пациентов.

А затем Мольнар наклонился к висевшему у Натана на шее диктофону Nagra SD в чехле БДСМ-стиля – черная кожа, ремешки – и задышал в кардиоидный стереомикрофон, похожий на хвост омара:

– Не стесняйтесь, Натан. Я, знаете ли, отъявленный честолюбец. Подойдите ближе. Заполните кадр. Это ведь правило номер один для фотографа, а? Заполнить кадр?