Роман с мертвой девушкой - Андрей Яхонтов Страница 3

Она и до этого, бывало, пыталась выкинуть непривычное сальто-мортале, отчубучить коленце, переиначить саму себя, но каждый раз по разным причинам ей не удавалось. Теперь не мною задуманный вираж обретал отчетливый вектор. Обстоятельства не стремились, как раньше, ставить подножку. Кульбиты и выкрутасы совпали, совместились в траекториях. Я различил перспективу. Неслучайность происходящего подтверждалась и тем, что незадолго до наступивших перемен я влюбился. Так и бывает, так и происходит: главные события настают, когда перестаешь их ждать.

В преддверии кардинальных передряг, перетасовавших планиду, встретил первую и единственную любовь. Шел по аллее — и замер: девушка в мохнатой меховой шапке и пальто с поднятым воротником умоляюще звала взглядом, просила откликнуться. Был сражен, загипнотизирован миловидностью и скромностью, неземной нежностью и тонким абрисом… Приблизился — и она благодарно и смущенно потупилась. Читал холодные, обведенные сусальным золотом строки. Ей едва исполнилось двадцать. Почему раньше ее не видел? Или она меня не замечала?

Не сразу устоялся тайтл моего теледебюта. Подлянкин-Гондольский предлагал эпатажный вариант: «Миг правды». Свободин-Душителев считал: лучше дразнящих кунштюков избегать и стоял горой за нейтральность — вроде «Житечка», совмещавшего в звучании посконное «жито» и библейское «житие». Не то, чтобы опытные мэтры мне не доверяли, но тревожились: с кондачка высокой ноты не потяну, с непривычки — не выдюжу. Зря опасались. Хоть и мандражил, был уверен: справлюсь. Предстояло заняться тем, к чему привык, притерпелся, что умел, выучил, освоил, околачиваясь средь мертвецов. Инспектируя вверенные владения, ощущал себя Хароном и Морфеем, властелином, главнокомандующим погоста, был в епархии обелисков и каркающих ворон не сторонним чужаком, а исправным и рачительным предводителем. Наблюдал, делал выводы, сопоставлял. Наводил контакты. Расспрашивал свежеобращенных переселенцев и старожилов. Выявляя нужды — не любезничал, обобщая жалобы — держался строго, улучшая порядки — выгод не искал. Не жалел времени на любимчиков, букам-наглецам спуска не давал. Попадались такие, кого и вовсе огибал стороной. Примечал подспудности, вникал в нюансы. Свежий холм… Навал венков… Покосилась и рухнула ограда… А с какой стати у бабки, торгующей рассадой, — прибыло немерено «маргариток» и «анютиных глазок»? Не иначе: выкопала с дальних могил? Обихаживал пристанища (и за деньги, по просьбе душеприказчиков, и по собственной склонности), счищал мох, грязь, выпалывал сорняки, разгребал снег, замазывал трещины… Мысленно составлял, перетряхивал реестры, уложил в справочник-каталог россыпь подопечных, про которых не забывал и за кладбищенской стеной. Муж-жена, оба вместе, она откинула сандалии первой, он ее пережил на целых семнадцать лет. Громадный срок… Но, коль вдуматься, — что такое эти семнадцать? Мгновение… Дуновение вечности… Подели, нарежь средневозрастной надел отрезками по десять годков — будто колбасу или хлеб, разложи ломтями: сколько долек (увесистых, полновесных) наберется? Семь-восемь, а чаще — не больше пяти-шести. Что было: семнадцать лет (то есть два кусочка) назад? Оглянешься — ужаснешься: столь близко и недавно… Будто вчера… А половины или трети целого (уж четверти — точно) как не бывало… В сухом остатке при этом — ничегошеньки. Ноль!

Разглядывал фаянсовые (из того же материала, что унитазы) бляшки-медальоны, вычитал, приплюсовывал, итожил. Девочка (прожила пять лет) и ее бабушка (дотянула до шестидесяти восьми)… А родители? Куда сгинули-подевались? Надпись: «Прощай, дорогая, незабвенная дочурка» говорила: они есть… Были… И — пропали? Покоились на другом кладбище? Их зарыли другие дети? Или, осиротев, бедолаги еще коптили небо? Мыкали век в одиночестве и постылой тоске? Может, окачурились вдали от своей крохи? Утонули, разбились, сверзились с балкона или прыгнули из окна, сгорели на пожаре, угодили в пропасть во время альпинистского восхождения — и останков не обнаружено? Приказали задолго до кончины — развеять прах и пепел? (Встречались подобные чудаки и чудачества).

На померкшем фото сгрудилась чета: он — в военном кителе, она — в пышном бальном платье, он приобнял ее. Жили дружно, в согласии? А из жизни ушли порознь… Не бывает идиллий — чтобы разом, одномоментно и в одночасье (если только заблаговременно не приняли вместо яд), даже те, кто не чает души друг в друге, покидают юдоль бед (или рай, кто как примет земную командировку) — согласно личному плану и расписанию. Без учета хронометража остальных, посторонних и обожаемых, с кем не мыслит и страшится разлучиться. Никакой любовью отсеченного не спасти. Не дождавшись остающихся, не махнув, прощаясь, мокрым от горьких слез платком — он отчалит в зыбкую бесконечность…

Смерть безжалостно обнажает то, что пытается вуалировать обманщица-жизнь: каждый в мире (и во вселенной) сам собой и по себе и на веки вечные одинок. Выползая из материнского лона, корячится, добывает хлеб и пропотевшую водицу, а потом, не успев толком оглядеться, исчезает. Ни с чем. «Адье!» Общий путь и итог всегда одинаков — ничто и нигде… Весь багаж — в лучшем разе — память: на короткое мгновение был соединен в порхании с мнимой половиной. Симметричной, недостающей частью. Живым протезом, опираясь на который, ковылять легче. Не успел привыкнуть к вспомогательному эрзацу и врастанию в него, срастанию с ним — ан пора взятое (верилось: навсегда, оказалось — напрокат) вернуть, инвентарь отбирают. Но и самый скромный прикуп — миг, проведенный подле близкого, теплого, родного — отрада, ибо вместе и сообща не так жутко превозмогать непонятно куда ведущий путь… Крылья общности (вырастающие не у каждого) — есть главный приз и опознавательный знак счастливцев и счастливиц, отмеченных благоволением Провидения… Скольким не дано навялиться в напарники ни к кому!

Гадал: что таится-кроется за веселыми и смурными, серьезными и беспечными, а то и дурашливыми физиями на перископно торчащих из-под земли тумбах? Восторгался коварством миража, именуемого быстротечностью: дай знать будущим покойникам, что секунда, когда, лыбясь или хмурясь, позируют перед объективом, станет их окончательной послежизненной визитной карточкой, и разве смогли бы держаться непринужденно, некартинно? Позировать — в легоньких ситцевых и шифоновых кофточках и мятых пиджаках? Наверняка в тот расслабленный момент не помышляли о трагическом, не подозревали, для каких нужд пойдет воспринявший богатую или скудную мимику кадр. Если б ведали, для чего вековечатся — пучили бы зенки, выгибали грудь, надували щеки, желая предстать пред потомками во всей красе (которую каждый, согласно собственному представлению, собой являет). Нет, застигнутые в упоении и довольстве собой, воплощали безмятежность. Упитанный, источающий масляную улыбку жмурик перекинулся третьего января. Справил, стало быть, Новый год… Может, весело отметил, переел или перепил — и дал дуба… Или наоборот: лежал в больнице, страдал, таял, тихо загибался, намечал сроки и выдвигал задания непослушной плоти — дотянуть до нового календаря… Дотянул… И — скопытился. Провлачив истерзанное хворью тело через тернии боли, превозмогши муки и страх самораспада и вознося отчаянные молитвы — преставился… Юный мальчик с задорной челочкой стремил вдаль взгляд задумчивых глаз… Фантазировал, рисовал картины грядущего? А сам не перешагнул черты первого своего десятилетия… Мутное зеркальце (как на пудренице) демонстрировало мордашку игривой дамочки. Почему-то осталась одинока, не стяжала семейного очага и уюта… Не посватался никто? Не позарился ни один повеса? Вскоре рядом пришлепнулся на цемент овал с ликом то ли супруга, то ли сожителя, аль гражданского сердцееда? Надписи их имен наползали, соприкасались (целовались и стремились к прежней близости?) — так бывало и когда в крохотную нишу или единственную могилу пихали многих. Строчки на прочих плитах располагались вольготно, с интервалами… Порой сведения выбивали впрок, загодя — чтоб не платить граверам втридорога за дополнительную работу или предвидя: наследников нет, значит, некому позаботиться… В просторном одиночестве пребывал барельеф тонкогубого, видимо, холостяка в полосатом костюме и галстуке. Не сумевшего найти пару на коротком перегоне меж рождением и кончиной? Претенденток, надо полагать, было вдоволь, там и сям тулились контуры не принадлежащих никому женских теней — караулящих, надо полагать, загробных женихов?