Змея - Луиджи Малерба Страница 3

Бывало, начнешь читать газету и прочитаешь целую страницу а то и две или три, совершенно не понимая прочитанного. Это трудно объяснить. Слова-то я читал, но воспринимал их как-то поврозь. Прочитывал так целую статью, потом следующую, потом рекламу, биржевые новости и — ничего не понимал.

Не знаю уж почему, но антипатия к жене все усугублялась, и дело дошло до того, что я уже не мог выносить ее присутствия. Но выносить приходилось. Ей я пока ничего не говорил, но, думаю, она и сама это заметила, потому что стоило ей открыть рот, как я тут же заявлял: замолчи, старуха. Или: замолчи, старик, потому что у меня появилась привычка все переворачивать в мужской род. И в магазине тоже. Помню, я посоветовал одному клиенту наклеивать марки в альбом с помощью «липкого лента». В общем, состояние у меня становилось все хуже, и врач, к которому я обратился, сказал: ну, хватит, пора вам немного отдохнуть.

Тогда-то я и пошел к Фурио Стелле. Он для начала рассказал мне о хорах, существующих за границей, и объяснил, что хористам не платят за их пение, наоборот, они сами еще приплачивают за овладение техникой многоголосья и оказывают материальную помощь хоровым обществам. Я так загорелся, что охотно готов был платить сколько угодно. Брал он восемьсот лир в месяц, а я сказал, что заплачу хоть тысячу шестьсот, только бы мне дали попеть в свое удовольствие. Он рассмеялся.

— Вы будете участвовать в каждой спевке, а потом, когда научитесь, сможете петь и для себя. Но петь в хоре — это одно, а в одиночку — совсем другое.

— Мне бы хотелось узнать сразу, есть у меня какие-нибудь способности или нет, — сказал я.

Фурио Стелла прослушал несколько моих вокализов и сказал:

— Голос подойдет. Теперь вам надо заняться постановкой дыхания.

Мы занимались по три раза в неделю, а поскольку у группы Фурио Стеллы не было своего помещения, репетиции проводились в уютном спортивном зале какой-то начальной школы на виа Чичероне. Там стояли длинные скамьи, а у доски был подиум, на который поднимался наш маэстро. Вот в этом зале мы и собирались. Мы — это синьора Дзингоне Постеджи, то есть жена торговца обувью Постеджи, несколько синьор из семей римской аристократии и высшего духовенства вроде Сапьенци, потом еще молодые музыканты-студенты композиторского факультета академии, один оптовик, торгующий картонажными изделиями, двое служащих министерства лесного хозяйства. Я сразу же обратил внимание на то, что все они были друг с другом на «ты».

На репетицию собирались к девяти вечера. Хористы отличались пунктуальностью— настоящих любителей сразу видать. Сначала занимались сольфеджио и вокализами — вокализами довольно долго, потом переходили к составлению коротких музыкальных фраз, исполняли первые мотеты, простейшие хвалебные гимны.

Моя жена смеялась. Однажды она назвала меня певчим мужем. Она думала, что сказала нечто весьма остроумное, но тут же получила от меня пощечину. Я нашел наконец то, к чему стремилась моя душа, и не мог допустить, чтобы об этом говорили в издевательском тоне. Жена так ничего и не поняла и, несмотря на пощечину, продолжала насмехаться надо мной и даже передразнивать меня, когда я упражнялся дома. Однажды я услышал, как она, болтая с соседкой с первого этажа, сказала: «Совсем как ребенок, во всех отношениях». Ясно, что она имела в виду меня. Соседка в ответ пошло рассмеялась.

Я убью тебя, старуха, сказал я жене, поднимаясь по ступенькам. Она удивленно посмотрела на меня и ничего не ответила, но почти на целый месяц оставила меня в покое.

Отзанимавшись хвалебными песнопениями и мотетами, мы перешли к первым хоралам Палестрины. Палестрина был гений! Потом мы репетировали ораторию Каровиты и мессу. Я рассказываю так подробно потому, что мне доставляет удовольствие рассказывать об этом подробно.

Кое-кто из нас продолжал заниматься и дома (я, например), совершенствоваться в сольфеджио. Можно сказать, что каждый из нас чувствовал себя студентом. Поначалу нас разбили на группы: была группа теноров, группа баритонов, группа басов и группа сопрано и меццо-сопрано. Фурио Стелла сказал, что мой голос находится где-то посередине между баритоном и тенором. Это мне не очень понравилось. Я за полную определенность во всем, а вот с голосом получилась неувязка.

Я хотел поделиться своей заботой с женой. С кем же еще мне было делиться? В спортзале велись обычно разговоры на общие темы, было как-то не принято обсуждать проблемы слишком личного характера. Для этого как раз и существует жена. По крайней мере, теоретически. Но на практике я заметил, что все, касающееся пения, ее не интересует. Мне пение дало очень много, я снова стал крепко спать по ночам, меня перестали мучить кошмары, а главное, мне уже не были, как прежде, ненавистны все люди. Зато я возненавидел жену. Осознал я это однажды утром, когда проснулся и посмотрел на нее, лежащую рядом в постели. «А ей-то что тут надо?» — подумал я. Мне казалось, что она не имеет ко мне никакого отношения, потому что я весь ушел в музыку, жена же в этом смысле была для меня нулем. Следовательно, ей полагалось исчезнуть, а не лежать в одной кровати со мной. Глаза бы мои ее не видели. Такие мысли пришли мне в голову в то утро, потому что, когда человек просыпается, у него нет никакой силы воли и в голову приходит бог знает что. Мне пришло вот это. Между тем и у моей жены были претензии ко мне.

Ты ничего не заметил? спросила она однажды.

Я, оказывается, не заметил, что на всех окнах в квартире появились шторы, которых раньше не было, что она купила картину (ужасный пейзаж!) для передней, изменила прическу и цвет волос. Да, верно, я ничего не заметил. В другой раз она зашла за мной в магазин и сказала:

А у меня для тебя сюрприз.

Мы пришли домой, но я ничего необычного не увидел.

Ну как, нравится тебе наша новая квартира? спросила жена.

Я сказал, что нравится, но, говоря по совести, не заметил, что квартира теперь у нас другая: хоть и на той же лестничной площадке, но расположенная напротив прежней.

Если раньше меня все раздражало, утомляло глаза и мозг, то с тех пор как я начал петь, контуры вещей стали размываться, словно в тумане. Мне даже трудно рассказывать сегодня о тех месяцах (или годах?), потому что сами воспоминания окутаны туманом. Раньше, при виде двух оживленно беседующих мужчин, я очень страдал. Теперь же я думал: «Они разговаривают, зато я пою».

Однажды жена сказала, что ей хочется съездить к морю. Я ненавижу жару, ненавижу песок и не умею плавать.

Мы отправились с ней в Остию. В тот день я вдруг понял, что могу упражняться в пении мысленно. Помнится, я спел таким манером отрывок из пьесы Бриттена по меньшей мере пятнадцать раз. Мои голосовые связки не уставали, не было никаких проблем с дыханием, любую ноту я мог тянуть так долго, как не смог бы никто. Захотелось даже написать Бриттену письмо и посоветовать переделать эту пьесу, а я уж исполню ее лучше всех. Я изобрел систему мысленного пения, и это привело меня в полный восторг. Мне стало жалко Фурио Стеллу. «Нечто среднее между тенором и баритоном!» Ошибаетесь, маэстро! — думал я.