Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов Страница 3

То странное обстоятельство, что отпечатки пальцев с трудом пробивали дорогу сквозь завалы распухавших хранилищ бертильоновых карточек, объяснить в принципе не так и трудно: одно дело — расчленить целое на множество составных, чтобы затем собрать его из них же вновь, все равно что мотор из деталей; и совсем другое — восстановить это целое по крошечному узору детали единственной, да притом еще такой позорно малой и досадной, как палец. Создается впечатление, что по отношению к человеку (и его божественной предназначенности) линейка представлялась все же более почтенным инструментом, чем линза микроскопа, привыкшего работать с микробами.

Однако есть тут, по видимости, причина и другого свойства: по-прежнему очевидная, хотя уже и не раз поколебленная, благосклонность общества к творимой им истории. Вера в то, что в основе ее лежит Провиденческий Разум и вектор „вперед“. Пройдет совсем немного лет, и эта вера изрядно пошатнется, но, покуда она жива, любой круг, посягнувший на ее святую прямолинейность, будет восприниматься не иначе как опасная удавка, которую необходимо разорвать, прежде чем она затянется убийственным узлом.

Метафору с удавкой легко продолжить, если учесть, что дактилоскопия подбиралась к Европе сразу с нескольких направлений: из Китая, Японии, Австралии, Бенгалии и даже из Нового Света (родины танго и Борхеса, а потому уже навек благословенной Аргентины). Круг сжимался, пока, наконец, не обрел очертания торжествующих папиллярных линий, которые, подобно географическим параллелям, узаконили свое пребывание на континенте раз и навсегда. Прежде других пленились англичане: в марте 1901 года Эдвард Генри, создатель системы дактилоскопической идентификации, был назначен шефом криминальной полиции Скотланд-Ярда. Вскоре „капитулировали“ Шотландия, Ирландия, британские колонии и доминионы. Не стали долго упорствовать перед полезным новшеством Венгрия, Австрия, Дания, Испания и Швейцария. Германия „сдавалась“ по частям: Дрезден, Гамбург, Берлин, Нюрнберг. Что касается Мюнхена, то он ждал еще пару лет, пока окончательно не уступил под натиском прогресса в 1905 году…»

Тут он делает паузу. Ладно пригнанный, текст оставляет его равнодушным. В нем нелегко обжиться и отыскать уютный уголок — изъян парадного фрака, надетого в дальний поход. В груди чуточку жмет, при каждом движении рук торчат отовсюду манжеты. С виду изящный, наряд неуклюж и, пожалуй, требует ножниц. Но сейчас и тебе, и ему явно не до того — скоро рассвет.

Упреждая сердитый толчок из окна, визави перевертывает страницу. И правильно делает — дальше как будто поинтересней:

«Медлительность Баварии обусловливалась не только привычным консерватизмом: первая же попытка применить дактилоскопию в процессе расследования, предпринятая полицмейстером заштатного приальпийского городка Дафхерцинг баронетом Гансом фон Траубергом, успехом не увенчалась — как разъяснял в отчете сам полицейский чин, „ввиду отсутствия искомого трупа“. Освещавший события журналист „Байерише Тагеблатт“ съязвил по этому поводу: „Судя по победным служебным реляциям, блюстители порядка собрали невиданный в наших краях урожай в сто двадцать шесть отпечатков, включая два или три с ноги. Что и говорить, достижение! За него стоит и поощрить. Да вот незадача: по вопиющей коллективной прихоти ни один из предъявленных баронетом перстов не согласился покамест указать нам ни на убийцу, ни на место, где схоронился увертливый труп, ни даже на то, собирается ли этот последний предъявить, наконец, доказательства той несуетной респектабельности, что свойственна почтенным покойникам.

Увы, всякий опытный гражданин отечества нашего подтвердит вам за кружкой пшеничного пива: труп ненайденный — неблагонадежный мертвец. От такого только и жди, что чудачеств, к каковым, между прочих потех, причисляют игру в привидения, воскрешение из небытия или, Боже нас сохрани, второе пришествие. Памятуя о том, ваш покорный слуга признает, что, как видно, совсем неспроста в дни дафхерцингской командировки на ум ему приходила известная конструкция в три пальца. Поневоле задашься вопросом, как часто тогда она посещала полицмейстера Трауберга? Лицу заинтересованному предлагаем решить уравнение: поделить количество взятых в плен отпечатков на три и убедиться, что легкомысленная комбинация явила себя прогрессисту в мундире не меньше сорока раз (чувство меры понуждает нас опустить в расчетах отпечатки с ног: согласитесь, состроить фигу из пальцев ступни — дурной тон даже на пляже, не говоря о таком серьезнейшем деле, как смертоубийство, пусть и убийство украденное)“.

Борзописец как в воду глядел: убийство украли. Причем капитально — на сто лет вперед…

Любителям детективов будет нелишне удостовериться, что наличие трупа отнюдь не является непременным условием чистоты криминального жанра. В отношении же предлагаемой нами загадки убийство и вовсе не сравнится с кражей, затмившей его коварством путем изъятия из сердцевины сюжета ни много ни мало как самого объекта преступления.

Хоть и редко такое случается, но воровка-интрига все ж способна стащить у нас из-под носа ключевого персонажа, долженствующего, по логике стереотипов, выступить в роли умерщвленной силком и некстати (правда, только на время) онемевшей жертвы, — кто-кто, а опытный сыщик сумеет ее „разговорить“! Благодаря такой вот краже труп отсутствующий вдруг обзаводится перед своим типичным коллегой рядом нешуточных привилегий. В отличие от мертвеца обнаруженного, не пойманный покойник избегает обидной необходимости разоблачаться на столе патологоанатома, пристойно скрыв от посторонних глаз не только телесную наготу, но и испод внутренностей, что, помимо очевидных эстетических выгод, сулит почившему право выбора — как способа собственной гибели, так и „доверенного убийцы“ из списка действующих лиц. Пока детектив сбивается с ног, этот самодовольный хлыщ неспешно листает меню в банкетном зале призраков, смакуя в фантазиях тонкости блюда, на котором его же впоследствии и поднесут в качестве угощения наиболее терпеливым из книжных гурманов, — если, опять же, останки продувного шатуна в конце концов отыщутся на маскараде в толпе особо привередливых усопших.

Есть среди полученных трупом украденным льгот и такая, которую иначе как возмутительной не назовешь, — дарованная ему возможность совсем отказаться от роли, отвергнув способ насильственной смерти как неприемлемый выход из ситуации, ставшей с некоторых пор куда как заманчивой: ему ли теперь не знать, что неуловимый покойник обладает свободой почти что запретной! В определенном смысле он оказывается „живее всех живых“, не заметивших даже, как он навсегда забронировал место в эпицентре событий, обитая в то же самое время вне них…».

Отложив рукопись, он поднимает взгляд и напряженно смотрит в окно (где окно — это ты, только с другой стороны. Прав был Ницше: если смотреть долго в бездну, она сама посмотрит на тебя). Через минуту тебе становится невыносимо выдерживать взгляд залепленных тенью глазниц. Стоящая сбоку лампа отбрасывает свет параллельно его груди, так что разглядеть сами глаза не представляется возможным. Тебе приходит на ум, что в это мгновение он наконец обретает свое истинное лицо — дырявую маску, в которой при желании скверный вкус зрителя способен разглядеть мифологический лик слепца, пораженного столь непременной для декораций эдиповых комплексов, красноречивою немотой (точь-в-точь как бегун объективом. Или лучше, чтоб выдержать стиль, пророк — низвергшимся откровением). Не давая ему сбить себя с толку, ты отрицательно мотаешь головой: курок по-прежнему взведен, так что лучше считать, что впечатление это подложно. Тебе ведомо, чего он добивается, однако его притязания вырасти в статусе смехотворны: неудачник распознает неудачника даже по запаху. От него несет потом и пеплом, в то время как мифы, есть подозрение, пахнут грозой. Хоть он изрядно тебя утомил, ты знаешь, что для расправы время еще не настало. Оно придет (коли не затеряется в путах сомнений) на самой границе с безвременьем.