Сан-Ремо-Драйв - Лесли Эпстайн Страница 3

Хижина Рене, действительно, стояла на ходулях — на четырех железных трубах, вбитых в песок. К одной из них и был привязан Ахилл, большая немецкая овчарка черно-коричневой масти. Сипя от душащего ошейника, он рвался к нашему маленькому спаниелю. При каждом броске веревка отдергивала пса, вскидывая его на дыбы, так что из пасти летела слюна. А ощетинившийся Сэмми снова и снова подбегал к нему, дразнил, бесил. Шум в этом подполе стоял оглушительный.

— Фашистская собака! Фашист! — выкрикивал Барти. Горстями песка он кидался в Ахилла, а ветер отшвыривал песок ему в лицо.

— Ричард! Ричард! — кричала с бугра Лотта. — Сделай же что-нибудь! Поймай его.

Я пытался, бросаясь плашмя на юркого песика. Но Сэмми легко увиливал от меня и атаковал противника с другого направления. Ахилл поворачивался, вставал на дыбы, а спаниель пробегал под ним и тяпал за коленки. После нескольких таких приемов я стал различать в его безумии систему. Сэм постепенно передвигался влево, и это означало, что с каждой новой схваткой Ахилл смещался вокруг железного столба по часовой стрелке. Через минуту его веревка укоротилась наполовину. И дышал он отрывистее, с человечьими стонами. Яростный лай прекратился.

— Барти, не плачь, — крикнул я, оглянувшись на брата: по песочной маске, покрывшей лицо, змейкой сбегали слезы. — Он победит.

Поначалу так и казалось. Зверюга сама себя удушала. Она уже свистела горлом и кашляла, как курильщик.

Бартон заметил это. Он застучал по груди кулаками.

— Это Давид! — завопил он. — Давид и Голиаф!

Но здесь великан оказался умнее. Сэмми атаковал спереди-сбоку, как «спитфайр», заходящий на грузный «юнкерс». На этот раз Ахилл не прыгнул, а припал к земле: Сэм в изумлении затормозил прямо перед сопливым носом. Большой пес ринулся вперед, разинув пасть, и схватил спаниеля.

Лотта взвизгнула, Барти закричал: «Не-е-ет!» Секунду мне казалось, что Ахилл заглотает Сэма целиком, как питон.

Тогда выступил Рене:

— Assez! Ferme! [10]— С ходу он пнул Ахилла в живот, но не мягким кожаным носком сандалии, а гораздо более твердой костью щиколотки. Пес выгнулся, выпустил из пасти свою жертву, которая уползла, скуля.

— Cochon! [11]— крикнул француз и снова пнул животное, на этот раз в ребра.

Барти подбежал к своей собаке, дрожащей и мокрой, как новорожденный щенок. Он взял Сэмми на руки.

— Не бейте его, — сказал я, сдерживая слезы. — Пожалуйста.

— Что? Ты заступаешься за него? За эту свинью? Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Мы проявим милосердие.

Лотта спустилась с бугра, слегка спотыкаясь.

— Все целы? Никто не покусан?

— Правда, Сэмми молодец? — сказал Бартон. — Он храбрый, мама!

— Что это? — спросил Рене, показав на свой нос.

— Нос, — ответил я.

— Le nez. Oui [12]. И он что-то чувствует. Подождите. Один момент. А, это корочка сосисона. Пойдемте. На лестницу, друзья. Наш обед горит.

Француз стал первым подниматься по некрашеным ступенькам черной лестницы. За ним шел Барти, прижимая к груди спаниеля. Я поставил ногу на первую ступеньку. Лотта тронула меня за локоть.

— Я же не серьезно это говорила. Ты и Барти — настоящие лос-анджелесцы. Коренные жители. — Потом она наклонилась ко мне, хотя ее любовник был достаточно близко и мог услышать. — Не волнуйся. Ты же знаешь, я не сделаю ничего против твоего желания.

2

Хижина была полна дыма. Рене открыл все окна и поднял световой люк. Из открытой духовки винтом выходил дым и устремлялся в квадрат бледного неба. Рене наклонился, чтобы вынуть алюминиевую сковороду, на которой лежало обугленное полено нашего лакомства, а из него маленькими золотыми параболами брызгал сок. Запах и в самом деле был восхитительный.

— О, явились вовремя, — объявил шеф-повар, надев большие ватные рукавицы. Мы, три гостя, зааплодировали. Он улыбнулся. — Надо только соскрести пригорелое тесто сверху. — Он наклонился над сковородой и ловко отделил горелый слой, словно струп с зажившей ранки. — Так я и думал. Пригорело только масло. Будем есть! Лотта, сделаешь салат?

Мать подошла к раковине, где стоял дуршлаг с зеленью. Полила маслом из одной бутылки, розовым уксусом из другой. Рене тем временем переложил обгорелую колбасу на блюдо и реэал на ломтики.

— Обратите внимание, как расположены ингредиенты: телятина; свинина; здесь фисташки, полоски ветчины; темное — это грибы и куриные печенки. То, что вы видите глазами, помогает нашему чувству на языке.

— Вот почему ты художник, — сказала Лотта. — В твоих руках, дорогой, все становится композицией.

— Мясо из крематория, — сказал я и толкнул брата локтем. Но он посмотрел на меня без всякого выражения.

— Вот что, Бартон, — сказал Рене, взяв с блюда ломтик. — Ты можешь угостить le chien [13].

Барти взял saucisson и стал перекидывать горячее мясо — серое и зеленое, розовое и красное, с парными черными полосами — с ладони на ладонь. Потом отнес Сэму, дрожавшему в углу.

На миг все стихло. Остатки дыма уплыли в окна. Дымка над океаном тоже рассеивалась. На горизонте с юга на север двигался парусник. Другой шел в полветра, ближе к берегу. На краю пирса в Малибу я разглядел рыболовов, удивших макрель. Несколько закаленных пловцов пробовали воду. Волны разбивались перед ними и обтекали их ступни и лодыжки, шипя как жир на сковородке. Лотта стала раскладывать по тарелкам салат и запела вполголоса — со значением, как мне показалось, «Я люблю Париж весной…», а Рене, стоя у нее за спиной и поливая края тарелок жидковатой горчицей, подхватил: «…но и осенью люблю». Невозможно было включить радио, чтобы не услышать эту песню. Я вышел из кухонной зоны и двинулся вдоль беленых стен, разглядывая живопись нашего хозяина.

— Мама! Что с ним? Он не хочет есть! — Барти стоял на коленях и совал мясо под нос Сэму.

— Может быть, он настоящий Якоби, а? — с утробным смехом отозвался Рене. — Ха! Ха! Ха! Не должен есть запрещенную еду.

Барти круто повернулся к нему.

— Это не моя фамилия. Якоби! Меня зовут Бартон Уилсон.

— Не спорь, — сказала Лотта. — У него переходный возраст.

— Но почему? Потому что он имеет стыд?

— Вот за что я благодарю небо. За то, что Норман не услышал этого от своего сына. Он не был религиозным человеком, смеялся над раввинами. Но он гордился своими родителями и своим народом.

— Изменить свое имя — это нельзя допускать. — Рене ударил кулаком о ладонь. — Это я считаю ужасным.