Стакан без стенок - Александр Кабаков Страница 3

Как и вообще в мире, подумал я. Две первые январские недели, выдуманное время. Непроходящее похмелье, подкисший салат, осыпающаяся елка, светает в десять, темнеет в три… Всем надоевшее, но непреодолимое безделье. Рождество, оскверненное предшествующими днями обжорства. Календарный вздор, который я никогда не умел вполне понять….

Да, так вот: на лестнице сидела кошка.

Кошку звали Алисой.

– Ну, что ты орешь? – спросил я. – Голодная? У меня текст не идет, значит, орать можно?

Кошка пожала плечами.

– У тебя представления обо всех на уровне безнадежно устаревшего учения об инстинктах, – сказала она своим обычным брюзгливо-высоко-мерным тоном. – Как там у вас написано, если у вас вообще написано о кошках? «Голод кошки проявляют характерным мяуканьем…»

– Ничего такого нигде не написано, – вяло возразил я, понимая, что сейчас начнется привычное препирательство и день для работы пропадет. – Ну, ладно, в чем дело? Спала бы лучше, чем мешать мне. Я, между прочим, зарабатываю на корм… А о говорящих котах если что и написано, то, как тебе прекрасно известно, написано с симпатией, хотя и не без иронии… О литературе поговорим?

– Иди ты вместе с твоей литературой! – она умела мгновенно переходить с едкой, но интеллигентной иронии на заурядное хамство. – О чем с тобой можно говорить… Между прочим, за столько лет мог бы выучить мой язык, чтобы не переходить мне на твой, пошлый и невыразительный…

– Ну, говори, я слушаю, – я присел на ступеньку, и мои глаза оказались с ее глазами почти на одном уровне. Алиса раздраженно зажмурилась, сквозь щелки ее взгляд стал еще более хмурым, чем всегда. – И не злись, не злись, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть…

Ее настроение всегда менялось мгновенно. Вот и сейчас она без всякого перехода продемонстрировала безграничную любовь ко мне и довольство всем миром вообще – свернулась на узкой ступеньке, став похожей на пельмень или ухо – свернувшаяся кошка равно похожа на два эти предмета, – и кокетливо посмотрела на меня широко открывшимся одним глазом из-под руки.

Ну, в смысле из-под передней лапы, если вам так понятней.

– Слушай, – пробормотала она тихо и неразборчиво, так что сначала мне показалось, что она просто урчит. – Сл-ш-ш… Пш-ш-шли отс-сюда… Пр-р-рогуляемся…

При этом она как бы продемонстрировала сборы на прогулку: принялась совершенно бесстыдным образом подмываться, выставив вертикально вверх одну ногу. Мне она предоставила обдумывать предложение, сама же полностью сосредоточилась на гигиене.

– Куда ж мы пойдем? – удивился я. Прогулки вдвоем у нас не были в обычае, да и вообще она заметно побаивалась улицы, не подходила к воротам, а по двору гуляла так же неохотно и недолго, как я, для короткого моциона. – Мне надо работать, и так все утро потерял на негодные начала… И как это мы с тобой пойдем гулять? У меня и поводка для тебя нет…

Закончив интимную процедуру, Алиса села столбиком и принялась смотреть на меня в упор. Через пару тихих минут, словно впервые изучив мою – судя по выражению кошкиного лица, крайне несимпатичную – внешность, она вздохнула с тихим писком, переступила передними лапами (тут уж это никак не были руки), поджимая пальцы, и произнесла длинную речь.

– Еще поводка мне не хватало, – мельком отвергла она мой неудачный аргумент. – Да и не в поводке дело, это отговорка. Как и твоя работа. Что, собираешься третий вариант начала написать, такой же дурацкий, как предыдущие два? Брось, кончай все это. Ты думаешь, это я хочу сбежать отсюда? Думаешь, мне одной эта клетка надоела до смерти?!

Она правой рукой загребла воздух. Этот символический жест, которым она, совершив нужные дела, обычно как бы зарывала свой отхожий лоток, заменял у нее слово «говно» – грубых слов, никаких, даже столь невинных, она никогда не произносила.

– Ты не хуже меня знаешь, что тебе давно пора сбежать, – продолжала кошка, выгибая вверх спину и образуя таким образом в профиль греческую букву «омега», словно собираясь на кого-то напасть. – Нельзя всю жизнь писать. Ты сначала жил, потом писал, теперь тебе снова пора жить. Не стану тебя убеждать, что после этого ты опять будешь писать, пожалуй, уже не успеешь… Но что тебе пора снова жить, это точно.

С этими словами она прыгнула на мое левое плечо.

Цепляясь за перила, со всей возможной осторожностью стараясь не стряхнуть ее – она при этом слегка запустила в меня когти сквозь свитер, – я встал и медленно спустился по лестнице.

В пустом доме стояла совершенная тишина.

В прихожей я натянул старую куртку с капюшоном, от которой давно оторвались одна веревочная петля и одна деревянная пуговица. Алиса ловко переступала, давая мне одеться, но с плеча не слезала.

Мы пересекли двор, я отпер калитку, запер ее за нами и подсунул ключ под ворота.

К моему удивлению, проходящие машины, забрасывавшие на нашу узкую – протоптанную в одну ступню – дорожку куски грязного снега, совершенно ее, трусиху Алису, не пугали. Она лишь переползла по моему загривку на правое плечо, подальше от мостовой, и теперь грязные брызги оседали на моем лице, не долетая до нее.

Впрочем, машин было немного, а людей не было вовсе – улица была пуста, как и мой дом.

– Пош-шли, р-р-родной мой, – урчала кошка мне в самое ухо. – Пойдем, хуж-же не будет. На сегодня у тебя денег хватит?

– Хватит… – неуверенно ответил я. – А что потом?

– Потом – суп с котом! – заорала она на всю улицу, с удовольствием расхохоталась и тут же, совершенно по-кошачьи, ткнулась лбом в мой висок.

Что тут скажешь? Бывало, что я выдумывал сказки и покруче. Да прежде мне и в голову не пришло бы втянуть в сочинение говорящую кошку – ввиду банальности использования такого рода персонажей. А к тому, что с Алисой можно поговорить, я давно привык, мы обычно беседовали, когда оставались дома вдвоем и мне не писалось. Только вот из дому не уходили, не решались… Ничего особенного в беседах с кошкой я не видел – в конце концов, если бы она и не умела разговаривать по-русски, ума у нее меньше бы не стало, так что удивляться, коли уж удивляться, следовало бы прежде всего ее уму. А ум был вполне очевидный, не увидеть его мог бы только тот, кто вообще не способен видеть ум в глазах живого существа…

Разговоры у нас бывали вполне доверительные. Я ей рассказывал о проблемах, которых день ото дня прибавлялось в моей жизни – старость не обошла меня полным набором соответствующих неприятностей, обделив соответствующими ей преимуществами. Все мыслимые болезни не компенсировались обычной в конце жизни бытовой устроенностью, о которой я не позаботился вовремя, уменьшение сил не сопровождалось уменьшением желаний. Только в самое последнее время я пришел к мудрости, да и то довольно простой: следует молчать всегда, особенно когда хочется говорить. Однако следовать этому правилу я так и не научился, молчание среди людей оставалось недостижимым идеалом, зато я еще больше, чем раньше, стал разговаривать с Алисой. Благо, с нею разговаривать было приятно: как всякая умная женщина, она умела слушать, не переводя любой разговор на себя, в отличие от даже очень умных мужчин.