Кто-то умер от любви - Элен Гремийон Страница 3

Я решила оповестить мадам Мерло о своем переезде, а заодно поблагодарить за письмецо.

— О, не стоит, какие пустяки!

Что бы ни происходило в доме, консьержкам всегда все известно. Она искренне сочувствовала мне и пригласила зайти к ней на пару минут, если я хочу поговорить. Говорить мне не хотелось, но я все же зашла к ней «на пару минут». Обычно мы болтали в подъезде и никогда — в ее каморке. Она выключила телевизор и задернула занавеску на застекленной двери, смущенно объяснив:

— Стоит мне отодвинуть занавеску или открыть окошечко, как люди начинают заглядывать ко мне в привратницкую. Это сильнее их. Не думаю, что ими движет настоящее любопытство. Но все равно это неприятно. А вот когда работает телевизор, они почти не смотрят на меня: их привлекает картинка на экране, даже при отключенном звуке. Ведь если бы телевизор еще и орал весь день, я бы просто с ума сошла.

Мне стало стыдно, и она это почувствовала.

— Простите, я не вас имела в виду. Ваши взгляды меня не раздражают.

Уф! Значит, я избежала причисления к общей серой массе.

— Вы совсем другое дело, вы близоруки.

Я обомлела от удивления.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, потому что у близоруких людей взгляд необычный. Они всегда смотрят на вас как-то особенно пристально. Потому что их глаза не отвлекаются на окружающее.

Я пришла в замешательство: значит, я выгляжу такой неполноценной, что на меня впору пальцем показывать? Неужели моя близорукость настолько заметна? Мадам Мерло рассмеялась.

— Ладно, я вас разыграла. Вы сами мне это рассказали. Вспомните: однажды я вам пожаловалась на свои руки, а вы ответили, что примерно так же страдаете из-за своего зрения. «Жизнь — это зависимость от капризов своего тела» — вот были ваши слова. Я сочла эту формулировку слишком жестокой, а жестокие вещи запоминаются лучше всего, и я ее не забыла. Всегда нужно помнить, что и кому вы говорили, иначе в один прекрасный день это обернется против вас…

Она наклонилась надо мной, собираясь налить кофе, но в этот момент ее рука дернулась, и горячая жидкость выплеснулась мне на плечо. Я начала усердно дуть на ожог, чтобы унять боль, но главное, чтобы не глядеть на мадам Мерло — очень уж неловко было оказаться свидетельницей ее оплошности.

До того как стать консьержкой, мадам Мерло снимала квартиру в нашем доме. Она вселилась сюда вскоре после меня, через два или три месяца. Звуки ее пианино разносились по всем этажам, сверху донизу, но никто из нас не жаловался на это: ученики посещали ее вполне легально, и занятия с ними никогда не терзали наш слух. Напротив, этот непрерывный концерт был даже приятен. Однако шли недели, и пианино звучало все реже и реже. Я думала: наверное, ее ученики женятся или выходят замуж, а семейным людям уже не до уроков музыки. А потом пианино и вовсе умолкло, и настал день, когда мадам Мерло открыла окошечко в двери привратницкой, чтобы поговорить со мной. У нее обнаружился острый ревматизм. Врачи признавали, что болезнь наступила преждевременно, но такое иногда бывает, особенно с профессиональными музыкантами, у которых суставы рук изнашиваются быстрей из-за постоянного напряжения. Они не могли сказать точно, когда она полностью потеряет контроль над своими руками, но уверяли, что бояться нечего: она сможет есть, мыться, причесываться, делать уборку — словом, руки будут служить ей в повседневной жизни, однако для профессии пианистки они уже непригодны, по крайней мере во всех тонкостях, которыми она владела доселе. Очень скоро она утратит виртуозное мастерство, завоеванное многими годами упорного труда.

Эта новость совершенно подкосила ее. Как, чем ей теперь жить? Плата за уроки составляла единственный источник ее существования, у нее не было ни сбережений, ни близких, которые могли бы помочь как-то продержаться хоть в первое время. Ни родных, ни детей.

Много недель подряд, куда бы она ни обращалась в поисках работы, ей везде отвечали одно и то же: ни по возрасту, ни по квалификации она не подходит. И вдруг она узнала, что в нашем доме освобождается место консьержки, и попросила владельца взять на это место ее. Он согласился. Она продала свое пианино, сочтя, что страсть, потерпевшая фиаско, слишком тягостна и нужно уметь вовремя отринуть ее, чтобы позволить родиться другой, более подходящей. Почему бы, например, не заняться астрологией? Такое увлечение сродни ее новой профессии: все консьержки немножко сплетницы, немножко гадалки. И потом, это позволило бы ей предугадывать приступы своей болезненной неловкости. Знай она, что так оплошает сегодня, пролив кофе, то уж конечно не позвала бы меня сюда. И сейчас говорила, робко улыбаясь:

— Вы не можете идти на работу в таком замызганном пуловере. Поднимитесь к себе и переоденьтесь. А этот я отнесу в чистку, и к вечеру он будет готов. Я ужасно огорчена.

— Да не переживайте, и так сойдет.

— Нет-нет, пожалуйста, я настаиваю.

Что ж, я решила не спорить и пошла к себе. Не могла же я признаться ей, что в моем шкафу не осталось ни одного чистого пуловера, что в нем вообще нет никакой одежды: все мои вещи валялись на полу, и я с полнейшим безразличием ходила прямо по ним. «Совсем как папа, — говорила я себе всякий раз, как мне под ноги попадала очередная тряпка. И мысленно взывала к матери: — Подбери их, пожалуйста, подбери, ты ведь всегда подбирала с пола папины вещи, так подбери же теперь мои!» Но мама их не подбирала. Я вытащила из этой свалки пиджак, весь провонявший табаком… Нет, в самом деле, с курением давно пора завязывать.

Мадам Мерло помахала мне вслед из окошечка в своей двери. Глядя на колыхнувшуюся занавеску, я подумала, что когда умирает последний член семьи, его кончина уже не требует писем с соболезнованиями. Из-за этой истории с пролитым кофе я напрочь забыла сообщить ей о своем переезде, но, по крайней мере, нам хоть не пришлось говорить о маме. Похоже, мадам Мерло была склонна к жалостным утешениям не больше моего; ну и тем лучше.

Вечером, войдя в подъезд, я с удивлением обнаружила, что мой почтовый ящик пуст. Значит, с соболезнованиями покончено? Да, мамочка, недолго музыка играла. Но едва я отперла дверь квартиры, как у меня запершило в горле от непривычных запахов уборки: все лежало на своих местах, грязная посуда, к которой у меня не хватало духу подступиться уже много дней, отмыта до блеска, белье выстирано и отглажено, кровать застелена белоснежными простынями. Дверь в комнату была открыта, и там мерцал какой-то неверный, мигающий свет. Неужели ко мне наведался призрак матери? Вот сейчас я войду, и она мне улыбнется…

Но нет, это всего лишь светился экран телевизора с выключенным звуком. Мадам Мерло! Отчищенный пуловер висел на самом виду, на ручке платяного шкафа, а полученные письма были сложены на столе. Меня захлестнуло смешанное чувство разочарования и благодарности; подступившие слезы наверняка растопили бы его, но тут мое внимание привлекло одно из писем — гораздо толще всех остальных и в конверте большего размера. Я вскрыла его: да, там было именно то, что я предполагала. Снова он. Луи продолжал свою историю с того места, где оборвал ее в прошлый раз.