Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Воллам Мортон Страница 3

Кто знает… Пока же мне предстояло провести поистине сказочную ночь в Йорке. Я остановился в гостиничном номере, который некогда занимала сама королева Виктория. Со всех сторон меня обступали воспоминания. Они до сих пор живут в этой старинной комнате и в предрассветные часы шелестят по углам подобно выцветшему от времени черному шелку.

За волшебной ночью последовал ранний старт.

Ньюкасл.

И вновь передо мной простирается дорога, которая рано или поздно приведет в Шотландию.

2

Эта дорога бодро петляла по безлюдным просторам. Временами она отклонялась от прямого курса на север, вынужденная огибать чересчур крутые холмы. А порой взбегала на склон и вновь устремлялась вниз, в укромные лощины. Иногда она сужалась до тропы, а затем вновь распахивалась в необъятную пустошь, поросшую темно-лиловым вереском. Вокруг царила почти полная тишина, нарушаемая лишь далеким блеянием овец да пением ветра в телеграфных проводах.

Над самыми верхушками холмов проплывали облака. Время от времени между этими белыми пуховыми подушками возникали черные контуры, напоминавшие клочки обгорелой бумаги, — вороньи стаи с хриплым карканьем пикировали с горных вершин в далекие долины. Взгляд скользил по пустынной местности, там и здесь натыкаясь на следы человеческой деятельности: местные жители, подверженные все той же удивительной всеобъемлющей любви к собственности, старательно возводили овечьи загоны. Эти стенки высотой в половину человеческого роста, сложенные из коричневого камня, обычно огораживали несколько акров пустоши, на которой паслись черномордые овцы. В жизни не видал более бодрых и жизнерадостных животных! Лохматые, довольно неряшливые на вид, они с неизменным оптимизмом бродили по скудной болотистой почве и, помахивая на ветру своими длинными мягкими хвостами, разыскивали пропитание.

Вот оно, шотландское Приграничье.

Попав в него, начинаешь ощущать одиночество, как посреди открытого океана. Бесконечные подъемы и спуски по склонам холмов напоминают скольжение по замерзшим морским волнам. И вот уже вы, подобно бывалому моряку, обшариваете взглядом окрестности в поисках признаков человеческого присутствия — пастуха с отарой овец, фермера на вспаханном поле, а лучше всего маленького белого домика с вьющимся над крышей дымком. Подобная картинка радует глаз, ибо предполагает наличие трех столпов цивилизации — домашнего очага, женщины и детишек.

Я ехал все дальше, испытывая радостное волнение. Мне казалось: вот за очередным поворотом передо мной наконец откроется земля обетованная. Ведь не могут же безлюдные пустоши тянуться вечно! Так скиталец в пустыне заранее чувствует приближение оазиса, задолго до того, как на горизонте обозначатся контуры пальм. Я неутомимо катил по проселочной дороге, поднимался на склоны холмов и съезжал в вересковые долины, пересекал ручьи, огибал горные отроги и всеми фибрами души ощущал: скоро, совсем скоро меня ждет встреча с Шотландией. Как же я ошибался! Приграничье тянется, кажется, бесконечно. Эта пустынная ничейная земля между Англией и Шотландией обладает собственной душой. Она сохранила воспоминания о тех временах, когда каменистые утесы, хищно ощеривающиеся посреди бурых пустошей, служили убежищем местным жителям — древним пиктам. Те трудились в зарослях вереска, прислушиваясь к мирному жужжанию своих пчел, и время от времени бросали бдительные взгляды на юг: не замаячит ли вдалеке дымный столб? А, возможно, сработает своеобразный гелиограф — медный щит, установленный на границе с римскими землями и подающий сигнал боевой тревоги. Пришлым римлянам так и не удалось покорить эту часть острова к северу от Адрианова вала. Здешние холмы неоднократно становились свидетелями военных действий. Местное население заключало множество союзов, но не терпело над собой хозяев. Здесь рождались героические и романтические баллады, а не сухие законы.

Я остановил машину и вытащил дорожную карту. Затем вскарабкался на каменную стену, чтобы свысока обозреть бесконечные вересковые пространства и определиться с дальнейшим направлением движения. Ага, вот он, мой маршрут! Вы только вслушайтесь в названия холмов, отмеченных на карте! До чего же точно они отражают суровый и негостеприимный характер здешней местности. Слева от меня высились Корби-Пайк (Воронья высотка) и Уинди-Крэг (Ветреный утес), Дуэр-Хилл (Суровый холм) и Хангри-Ло (Бесплодный холм); в нескольких милях от них маячили Бладибуш-Эдж (Край Кровавого Вереска) и Бифстэнд-Хилл. Шесть удивительных колоритных имен, будто взятых из шотландской баллады! Справа же неясно вырисовывалась громада Блэкмен-Ло (Холма Черного Человека), за ней вздымался крутой Оу-Ми-Эдж (Горе-Мне-Край). Нет, это слишком великолепно, чтобы быть правдой! Хотел бы я знать, кто и когда придумал это звучное название — Оу-Ми-Эдж? Может быть, здесь — как и в случае с нашим Виэри-Олл-Хилл в окрестностях Гластонбери — отражено то пагубное воздействие, которое непокорная высота оказывала на конечности несчастных путников, вынужденных штурмовать ее склоны?

Вересковый ковер послушно пригибался под порывами ветра. Головки цветов клонились к земле, при этом обнажались дымчато-серые стебли и вся пустошь приобретала характерный блеск атласного дерева. Недавно прошел дождь и изрядно промочил почву: там, где я недавно стоял, уже образовались маленькие лужицы ржавой болотной воды. От них поднимался специфический торфяной запах, который для меня однозначно ассоциируется с ранней осенью. Все вместе — ветер, колышущийся вереск, ржавая водица под каблуками, непрерывная цепочка холмов, тянувшихся на горизонте, далекое блеяние овец и назойливое жужжание насекомых в вереске — порождало всепоглощающее ощущение одиночества, затерянности между небом и землей, но вместе с тем несло в себе какую-то неясную угрозу. Оно повергло меня в двойственное состояние: я чувствовал себя умиротворенным и одновременно взволнованным. За этой реальной картиной мира мне мерещилось присутствие невидимых, но бессмертных враждебных сил. Ох, недаром я зачитывался балладами шотландского Приграничья!

Я отыскал островок сухого вереска и улегся со своей картой. Полежал, рассеянно наблюдая, как разгулявшийся ветер сносит дымок от трубки. И тут у меня в памяти вдруг возникло забытое название. Боже, какой же я глупец! В своем невежественном нетерпении я проехал замечательное место. Что же теперь делать? Снова отмотать пятнадцать миль по дороге, чтобы взглянуть-таки на Оттерберн? Ведь это — ворота в Шотландию, навеки запечатленные в первой романтической балладе:

В день жатвы это произошло,

Когда мечут в лугах стога,

В Английских землях Дуглас решил

Поохотиться на врага.

Он выбрал Гордонов, Грэмов взял

И Линдсеев, славных ребят,

А Джорданы с ним не пустились в путь

И о том до сих пор скорбят [4].

Мне припомнилось высказывание сэра Филипа Сидни: «…никогда не слушал я старинную песню о Перси и Дугласе, чтобы мое сердце не было тронуто больше, чем звуками боевой трубы» [5]. То была достойная схватка, и в ней, как в зеркале, отразился рыцарский дух далеких героических времен. Вновь и вновь перечитывая Фруассара — замечательные по своей искренности и достоверности строки, — я испытывал горькие сожаления о том, что родился слишком поздно и не мог все видеть собственными глазами. Помните тот отрывок, где Фруассар описывает погоню шотландского рыцаря, сэра Джеймса Линдсея, за правителем Берика, англичанином Мэттью Редманом? Он нравится мне даже больше баллады о гибели Дугласа — той самой, где тело шотландского вождя спрятали в вересковых зарослях до победоносного окончания сражения. Я позволю себе пересказать часть истории Фруассара, чтобы читатель мог по достоинству оценить благородство и отвагу, присущие той дикой эпохе.