Кэнди - Терри Саутерн Страница 3

— Собственно, я хотел с тобой поговорить о твоем сочинении, — сказал профессор Мефисто и взял со стола, заваленного бумагами, тонкую стопку скрепленных листочков. — Которое «Любовь в современном мире». — Он пролистал первые две-три страницы и остановился в том месте, где на полях стоял большой красный X.

— Ой, мамочки, — тихо ойкнула Кэнди, приготовившись к самому худшему, и заранее начала лихорадочно соображать, что она скажет в свое оправдание, но профессор Мефисто откашлялся, потряс в воздухе стопкой листов и продолжил:

— Вот здесь. Вот здесь ты пишешь: «Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая».

Он отложил листочки и вновь поднял свою рюмку с хересом, выжидающе посмотрев на Кэнди.

— Скажи мне, пожалуйста, что ты имела в виду? Кэнди беспокойно заерзала на стуле.

— Но… но… — проговорила она с запинкой, — разве это неправильно? Вы же сами так говорили. Я подумала… я была уверена…

Профессор Мефисто поднялся с кресла, сцепил пальцы в замок и поднял глаза к потолку.

— Разве это неправильно? — с чувством повторил он. — О, моя дорогая! Моя милая девочка… ну, конечно же, это правильно! Очень правильно!

Он принялся мерить шагами комнату, повторяя нараспев:

— Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая!

Он снова сел в кресло и протянул руку к Кэнди, словно желая выразить этим порывистым жестом некое очень абстрактное, неуловимое чувство, которое нельзя передать словами — но и жест тоже не смог отобразить его в полной мере, и профессор бессильно уронил руку ей на колено, как бы признавая свое поражение.

— А желания мужчины, — сказал он тихо, глядя ей прямо в глаза, — они такие мучительные… и пронзительные.

Кэнди невольно вздрогнула и опустила глаза на огромную пухлую лапу профессора у себя на коленке — хотя, конечно же, для нее это была никакая не пухлая лапа, а красивая и выразительная рука великого Учителя, — рука, за которой она столько раз заворожено наблюдала со своей пятой парты в среднем ряду, когда профессор превозносил в своих лекциях человеческие добродетели и достоинства, и его восхищенные жесты предназначались, в каком-то смысле, и Кэнди, ведь она тоже была человеком и заключала в себе все достоинства и добродетели человечества; и ей сейчас было ужасно стыдно, что она вздрогнула, как последняя дура. Профессор Мефисто слегка сжал ей коленку и убрал руку.

— Это «пятерка», моя дорогая. Пятерка с плюсом. Замечательное сочинение, самое лучшее!

Сердце у Кэнди забилось от радости. Потому что все знали: если профессор Мефисто и ставит «пять с плюсом» за сочинение, то только одну на весь класс — по каждой отдельной теме.

— Спасибо, — выдохнула она.

— Я даже не сомневаюсь, — продолжил профессор Мефисто, снова вставая с кресла, — что у тебя это искренне. — Он нахмурился. — А то сейчас очень многие заявляют о чувствах глубоких и благородных, хотя на самом-то деле они ничего не чувствуют.

Он опять принялся мерить шагами комнату, время от времени останавливаясь, чтобы уважительно прикоснуться к какой-нибудь книге на полке или поднять руку, особо подчеркивая наиболее значимые места своей речи.

— В наше время немногие люди способны по-настоящему чувствовать… и я думаю, что причина — засилье коммерции; коммерческий взгляд на вещи убивает способность чувствовать… он уничтожает искусство чувствовать, ибо это и вправду большое искусство… чувствовать по-настоящему. Слова обесценились. Чем, собственно, и объясняется полный провал официальной религии… вечные ценности превратились в красивые словеса и не более того. Лицемерие! Неискренность — вот откуда все наши беды.

Он остановился за стулом Кэнди. Кэнди сидела вся напряженная и зажатая, глядя в пространство прямо перед собой. Ей было очень неловко, потому что другие ученики, которых она видела вместе с профессором, держались естественно и непринужденно, а вот у нее это не получалось. Она попыталась расслабиться, подражая этим ребятам — откинулась на спинку стула и отпила хереса, — и при этом она лихорадочно перебирала в памяти все журналы и книги, которые прочла в этом семестре, чтобы сказать сейчас что-нибудь умное и подходящее к случаю. Но она ничего не смогла придумать, потому что у нее в голове вертелась только одна мысль: «какой замечательный человек. Великий человек. И я с ним знакома!» Она слышала тяжелое дыхание профессора у себя за спиной, и ей представлялось, что вот так же, наверное, дышал человек из той книжки про давние времена — тот, который тащил на Голгофу крест. И на этот раз она уже не отстранилась и даже не вздрогнула, когда профессор положил руку ей на плечо и провел рукой вверх, ей по шее.

— Мне кажется, — тихо проговорил он, — что ты — девочка умная и проницательная и ты способна на чувства, на настоящие чувства, — он умолк на мгновение и добавил… шепотом: — И мне кажется, ты понимаешь, как меня тянет к тебе!

Его рука скользнула вокруг ее шеи, по горлу — вниз, к вырезу блузки, за вырез блузки, и Кэнди от неожиданности уронила свою рюмку с хересом.

— О Господи, — пролепетала она, вскакивая со стула, чтобы собрать с пола осколки, потому что рюмка разбилась. Ей было так стыдно и так неловко.

— Ой, простите, пожалуйста, я…

— Ничего страшного, — хрипло проговорил профессор, присев на корточки рядом с ней. — Это всего лишь вещь, материальный объект — химера бытия!

Он уткнулся лицом ей в шею и запустил руку ей под свитер.

— Ты же мне не откажешь, — прошептал он. — Ты меня не оттолкнешь. Я знаю, ты добрая девочка. Вовсе не эгоистка… И то, что ты написала в своем сочинении… я уверен, что это искренне. И ты мне нужна, так нужна… — Он заговорил, как в бреду: — «…особая привилегия, прекрасная и волнующая… отдаться полностью, целиком…», — прижимаясь к ней все теснее. Но Кэнди резко вскочила на ноги, и профессор не удержал равновесия и завалился набок, прямо на пролитый херес. Он попытался смягчить падение одной рукой, а другой — утянуть за собой Кэнди, но не преуспел ни в том, ни в другом; так что теперь он лежал прямо в луже хереса громоздкой неповоротливой тушей, тихонько стонал и барахтался в безуспешных попытках подняться — может, он сильно ударился, а может быть, просто ему было трудно подняться с пола из-за его тучной комплекции.

Кэнди жутко перепугалась. Она застыла на месте, прикрыв рот ладошкой.

— Ой, профессор Мефисто, я…

— Утешь того, кто так нуждается в утешении, моя девочка, — умолял он, лежа по полу и протягивая к ней руки — на тот случай, если она вдруг упадет к нему в объятия. — Ты же сама написала… «прекрасная и волнующая привилегия»…

Но бедная девочка была жутко напугана и по-прежнему очень расстроена из-за того, что разбила рюмку.