Провинциал и Провинциалка - Владимир Маканин Страница 3

Тем не менее хитрый зам грустнеет. Насвистывает что-то. Не ждал сопротивления.

– Я не строю из себя какую-то там девственницу, – говорит Ключарев и поглядывает на часы. – Ей-богу, не строю.

– Так в чем же дело?

– Видишь ли, я человек увлекающийся. Меня увлечь надо. – Мысль нравится, и Ключарев тут же развивает ее: – Умей твой начальник увлечь, будь он, так сказать, личностью, я бы, может, и рискнул. Я бы и на черную тему пошел. Я бы и за спиной начальника договорился. Я бы даже обманул его…

– Ты старомодный человек.

– А что делать? – Ключарев улыбается.

Он улыбается, он вспомнил Калабанова из Старого Поселка. (При всех своих глупостях Калабанов увлечь умел. Этого не отнимешь.)

Хитрый зам тоже улыбается. Ясно, что в эту минуту разговор бесполезен. Ключарев во власти какой-то идейки. Это ведь с каждым бывает. Но идейки временны, а двадцать пять рублей постоянны. Более того, ежемесячны. Так что пусть яблочко созревает, и если оно способно созреть, то…

– Но ты все-таки подумай. – И зам протягивает руку. – Пока.

– Пока.

– Немного опаздываем, а?

– Минут пять, не больше…

Ключарев входит в отдел:

– Привет всем.

А все как раз рассаживаются по местам. Шумки и разговоры. Стул да стол с бумагами, боевое место, неотличимость от других. К Ключареву направляется Бусичкин – человек номер один, самый талантливый в отделе. Он спрашивает. Он спрашивает с ходу, сейчас он чем-то похож на шустрого газетчика из старых фильмов:

– Ну?.. Как твое мнение? Дадут нам наконец настоящую тему?

– Откуда мне знать? Скорее всего, не дадут, – говорит Ключарев.

И видно, он подливает масла в огонь. Все вокруг возмущаются: как это не дадут? как же так?.. Всплеск вчерашних и позавчерашних разговоров. Неизвестность тяжелее всего. Ключарев не отвечает, не спорит, не вмешивается – он идет к своему столу и лишь привычно кривит губы в улыбке. «Он же у нас такой ироничный. Наш Ключарев – это же сама ирония!» – летит ему в спину голос, а он идет себе в дальнюю комнату. Отдел состоит из двух комнат, проходной и дальней. Место Ключарева в дальней.

– Привет.

Он садится за свой стол. Рядом, как всегда, Галя Южина – жует бутерброд, не успела позавтракать… Подходит неудовлетворенный и гневный Бусичкин. Он опять о том же – почему ты не хочешь поговорить? Обсудить?

– Но ведь от нас не зависит, – отвечает наконец Ключарев. – Министерство без нас решит. Или тебя уже перевели в министерство?

Бусичкин обиделся, а с ним иначе нельзя.

Работы как таковой нет. Тематика действительно исчерпана, и даже отчет уже позади. Но у Ключарева всегда есть кой-какие задачи. Он, Ключарев, из тех, кто в любое время и при любой погоде. Потому-то и сманивают его. Сейчас-такие-в-моде, что-при-любой-погоде (и это руки Ключарева уже разложили бумагу, взяли карандаш – ага! не те цифры!). Это и есть внутренний покой. Покой изо дня в день, не так ли?.. Ключарев как бы ловит хвостик утренней мысли. Той, что у магазинной витрины, – вот ведь от чего защищает типичность и похожесть на других. От излишних размышлений. Ну ясно. Живу как все, типичен в меру и в меру счастлив.

Он работает четыре часа без передышки. Как каждый день. Как автомат. Без этого ему нехорошо, и без этого он болеет. Профессионализм высокого класса. Он оглядывается. Кругом кой-какие разговоры. И споры: темы-то нет.

Он сладко потягивается – оплата телу за четыре часа сидения. Галя Южина отворачивается. Это уж как всегда, она сотню раз просила при ней не потягиваться. Он просил ее не жевать бутерброды. Равновесие мелочей. Но когда поработаешь, так сразу мелочиться не тянет.

– Галь, забылся. Ну говорю же, забылся… Ей-богу, больше не буду.

Ключарев выходит в коридор. Покурить уединенно. И подумать. Так ли уж нужно за него (за своего начальника) держаться?

Эти дни начальник бегает по министерству. Там, кстати, с ним совершенно не считаются. Мямля. «Унижений-то сколько! – жаловался он как-то Ключареву. – И сердце дергает». – «А не унижайтесь!» – «Не получается, Виктор». И Иван Серафимович улыбнулся с добродушием выспавшегося ребенка: дескать, такой уж я есть… Мягкий. Деликатный. Оно, разумеется, плюс, и плюс немалый. Но ведь и минусы тут как тут.

Или вот. Тоже черточка. Восьмое марта. Смех, шуточки, то, се, а Иван Серафимович бродил по отделу со странным лицом. Он, разумеется, сроду бы не вылез из своего кабинета, но ведь Восьмое марта – он должен был поздравить женщин. И вот он двигался меж столов, поздравляя и клоня свою голову чуть набок (сама предупредительность). А напротив уборщица – пришла подмахнуть мусор, – и вот Иван Серафимович вздрогнул, поднял на нее глаза. «Вера Степановна», – тая улыбку, прошептал и подсказал Бусичкин ее имя.

– Вера Степановна, я поздравляю вас… э-э-э… и там, в приказе. Там… э-э-э… скромный денежный подарок.

И, проговорив это, Иван Серафимович смутился вконец, он пунцов и взмок от пота (угадать трудно, но думается, что во всей этой сложности есть та тонкость: он попросту стыдится своей большой зарплаты). И не то чтобы он был от природы неловок. Вовсе нет. В кабинете он говорит как птица поет. Но тут, в отделе, в нем видели (и это он точно знал) начальника, и это-то его тяготило. Такой человек.

Или, скажем, кино по четвергам. Так сказать, общение с коллективом. Вне работы. Он знает, что общаться нужно, – знает, помнит это, вот ведь как. Обычно Иван Серафимович приглашает с собой Ключарева или Бусичкина, самое большее еще кого-нибудь. Втроем или вчетвером. В конце рабочего дня Ключарев (или Бусичкин) входит к начальнику в кабинет и спрашивает:

– Ну что?.. Отправимся в кино?

– Да, да. Четверг… Традицию нарушать нельзя. – При этом Иван Серафимович улыбается и протягивает Ключареву «Вечернюю Москву», вчерашний номер. Той стороной, где перечень фильмов.

Ключарев, устало зевнув, выбирает – водит пальцем по названиям. И спрашивает:

– На дю-дю пойдем?..

Так они называют детективные фильмы с погонями и слежкой. Маленькая страсть Ивана Серафимовича… Они заходят за Бусичкиным – и втроем через полчаса они уже в кинозале. Иван Серафимович смотрит, как ребенок, чуть приоткрыв рот и не отрывая глаз от мерцающего экрана. Он весь в другом мире. Он там. Конус света, темнота кинозала, вульгарная речь героев и медная музыка – это как бы освобождает душу Ивана Серафимовича. Все его сокровенное, мужское, заторможенное работой и однообразной жизнью, спрятанное вглубь, – всплывает. Это он стреляет, скачет и грубо (но, разумеется, с оттенком бла-ародства) покрикивает на обнаженную красавицу.

Затем они выходят из кинотеатра. Дю-дю кончился, и теперь ясно, что это был фильм. Только лишь фильм, притом глупый. Ивану Серафимовичу как бы даже совестно – он, как всегда, ни слова не скажет о кино, о только что виденном и слышанном. Они – втроем – будут говорить о работе, о статье Федорюка и о том, что же, в конце концов, соизволит решить министерство… И ни словца о своем, о внутреннем. И уже само собой, что никогда и ни при какой беде Иван Серафимович не примчится в отдел и не скажет, протягивая руки с вывернутыми ладонями: «Братцы… Братцы мои!..» На секунду Ключарев притормаживает иронию (ишь, разбежалась!). Он как бы ловит себя, подкусывает: а нет ли в нем, Ключареве, скрытой и, в сущности, рабской тоски по сильному начальнику?