Ангелы на первом месте - Дмитрий Бавильский Страница 3

Именно поэтому И. срочно подыскивал замену взбалмошной супружнице, а

Мария Игоревна и подходила ему – и по типажу, и по темпераменту, и, как тогда почти всем казалось, по таланту.

Но в Москве не заладилось, или у И. разыгралась язва, много пить стало невозможным, семейный мир быстро восстановили, и Мария

Игоревна оказалась не у дел. Год она проболталась в прославленных стенах, освящённых именами великих актёров прошлого, но так ни разу не вышла на сцену.

В конце сезона она подала заявление об уходе, уехала обратно в провинцию, где её помнили и ждали. Марию Игоревну тут же приняли в труппу и даже восстановили популярные постановки с её участием.

В день отъезда на родину Ленинград заливало тёплое солнце. На голубом небе не было ни облачка, только-только прошёл вежливый дождь, и дворцы, умытые, чистые и благородные, блестели орденскими планками окон.

12.

Казалось, она практически ничего не потеряла, кроме года простоя и очередного звания, которое даётся за выслугу лет на одном месте…

Тем не менее история с Ленинградом надломила что-то внутри организма актрисы, она уже не могла более существовать так, как раньше, – в режиме лёгкого, победного, ничем не сдерживаемого полёта. С тех пор у неё перестало получаться жить в театре и вне его пределов.

Нет, её по-прежнему считали украшением труппы, вовремя дали звание заслуженной, постоянно вспоминали героическое прошлое… Но в новых постановках почти не занимали. Теперь у Марии Игоревны остались воспоминания и три небольших роли в умных спектаклях.

Интеллектуальность их заключалась в том, что шли они не чаще одного раза в месяц.

Но, чу! Хватит о прошлом. Хватит о неприятном. Сегодня ведущая актриса Большого Академического Чердачинского Театра Драмы Мария

Игоревна начинает новую жизнь! Тем более что вечером позвонила ей партнёрша по Теннеси Уильямсу Геля Соколова-Яснова, уже много лет подряд страдающая последней стадией булимии, и, жуя в трубку (булка с маком), рассказала захлебывающимся голосом о том, что нынче худрук обещал вывесить распределение ролей на "Вишнёвый сад", отчего сердце ведущей актрисы запело сладкой истомой в предвкушении главной роли – ибо меньше, чем на Раневскую, она не согласна!

Так и знайте.

13.

Тут всё сходилось. Поскольку ролей (даже вводов) Мария Игоревна не получала несколько лет, худрук (как рачительный хозяин) не мог забыть о том, что у него простаивает такая замечательная актриса.

Во-вторых, Раневская – это же она, красивая, страдающая героиня. О, мой дом, о, моя молодость, счастье моё, прощай…

В-третьих, ну кто ещё, если честно, в нашей коллекционной

(передразнивала она любимые слова завлита) и избыточной труппе способен сыграть трагедию стареющей, но ещё молодой, ей-ей, ещё молодой аристократки. Главным козырем Марии Игоревны, ещё со времён первого (победного) пришествия в Большой Драматический, были роли странных женщин с нервной фактурой и изломанной психикой: что твоя

Раневская…

В театре Мария Игоревна теперь бывала редко: лишь в дни своих спектаклей, то есть раз в неделю. Чуралась она суеты, актёрских отношений, чужой занятости, пустопорожних разговоров… Поскольку ролей (даже вводов) она не получала вот уже приличное количество времени, успел у неё сложится ритуал. Готовиться к очередному выходу на сцену Мария Игоревна начинала за сутки: становилась требовательной и рассеянной, не переносила чужого общества, мысленно проходила все мизансцены, сначала в том порядке, как они возникают на сцене, а после, для разминки памяти, в произвольном… Пройти рисунок роли она должна раз пять, а то и шесть. Чтобы вспомнить нюансы и слова, чтобы автоматизм знания помогал ей на сцене и не уносил лишних сил.

На следующий после спектакля день Мария Игоревна шла на почту, забирая в абонентском ящике (почтовым, в подъезде, она не доверяла, жгли их часто) накопившиеся за неделю газеты – "Чердачинский рабочий", выписываемый в память о покойных родителях, и свою профессиональную "Культуру", которую прочитывала от первой полосы до последней. Начиная с некрологов и списка сообщений о присвоении званий очередным актёрам. Находила в нём коллег по работе в театрах

Курска, Новосибирска или Воронежа, где начинала совсем молодой, равномерно расходуя радость между знакомыми и незнакомыми фамилиями.

14.

Но сегодня, несмотря на то, что её спектакли не шли, а зарплату не давали, Мария Игоревна решила выбраться в город . То есть в театр, да. Кое-как досидела до утра, тем более что утром телевизор показывает особенно глупые передачи, выскочила на трамвайную остановку, смешалась с людьми (уже давно оставив надежду, что горожане станут узнавать в ней актрису ).

Кажется, сегодня она впервые почувствовала: зима повернула на убыль: избыток влаги щекотал ноздри, казалось, что за ближайшим поворотом плещется море.

Помпезное здание театра воткнули в город ещё при советской власти, поставив посредине холма, возле главной площади, выложенной брусчаткой, там, где роза городских ветров, круглый, массивный. В его плавных, закругляющихся коридорах всегда темно, так как по проекту в коридорах этих нет окон.

Ворвалась на вахту, словно фурия, намеренно не стала застревать перед расписанием, там, где вывесили распределение и толпился народ: не это царское дело, да и очки запотели. Тем более, что есть в этой беспомощности (зайдёшь с мороза и не видишь ничего) тихая унизительность.

– Я тебя в упор не вижу, – сострила Мария Игоревна, сослепу налетев на кого-то.

В труппе у неё была репутация высокомерной и неприступной штучки: на контакт Мария Игоревна (спина изящная, как венский стул) шла с трудом, всегда чётко обозначая дистанцию. В театре таких не любят.

Прошла по коридорам, внутренне собираясь перед разговором с художественным руководителем, бессменным главным режиссёром, седым и возвышенным Лёвочкой.

Перекрестилась перед дверью его кабинета и шагнула внутрь, словно бы в горячую, слегка подслащённую воду.

15.

Лёвочке было около восьмидесяти, но театр по-прежнему держался на его вменяемости: голова худрука работала, как компьютер последнего поколения, а спектакли вызывали повышенный интерес у столичной критики. Несмотря на страшный недуг (в борьбе с ним Лёвушка всю жизнь хоронил одного недоброжелателя за другим) и вполне понятные возрастные проблемы. Седая шевелюра, острый взгляд: худрук сканировал посетителей мгновенно, наперёд зная, кто за чем пришёл.

– А, Машенька. – Лёвушка энергично раскинул руки: только кожа, вялая, в слоновью складку, выдавала его недюжинный возраст. – Что-то ты редко ко мне заходишь… Ты же знаешь, как я тебя люблю… У меня к тебе особое отношение…

Лев Семёнович не лукавил: он действительно относился к заслуженной артистке России по-особому. Точно так же, впрочем, как и ко всем остальным артистам, техническому и обслуживающему персоналу, вплоть до дворника и уборщицы, трём сотням душ, работающим здесь, его на всех хватало.