Как делать погоду - Улья Нова Страница 3

Зимнее небо, похожее на мутный близорукий взгляд, черные стволы ясеней, черно-белые фотографии актеров, огоньки над фасадом театра «Современник», развешенные на ветках новогодние гирлянды и весь остальной город Москва наполнились звоном, задребезжали. Я, Митя Ниточкин, не такой уж молодой человек, как хотелось бы, вечером буднего дня оказался на коленях посреди Чистых прудов, которые на самом деле – один-единственный пруд. Я упал на сверкающую, исцарапанную лезвиями коньков, присыпанную снегом поверхность пруда, именуемую для краткости льдом, который сначала казался искрящим и серебристым, а после удара стал каменным и враждебным. От боли жизнь слегка запнулась, а потом стремительно пронеслась перед глазами. Почему-то все мои пути в последние два года вели к Чистым прудам. Точнее, к пруду. На его свинцовом зеркале колыхались отражения облаков, ржавчинки кленовых листьев, окурки, акварель прибрежных пейзажей, торопливые фигуры прохожих. Полтора месяца назад зима и не думала наступать, в городе надолго задержалась поздняя осень. Месяц назад, оставив невнятную записку, Алена уехала в кругосветный круиз с программным директором радио, на котором работала ведущей. Практически в то же время мороз сковал город, небо стало непередаваемо прозрачным, все невыносимо прояснилось. Столбик термометра опускался ниже и ниже. Алена не отвечала на звонки и, скорее всего, сменила номер. Но сегодня ближе к вечеру я неожиданно очнулся и почувствовал, что обязательно встречу ее здесь, на Чистых прудах. Что все разрешится. Станет как прежде. И даже еще лучше. С этой слепой и крепкой верой я оказался у метро «Тургеневская», с рюкзаком на плече. По своему обыкновению, шел и пытался сочинить сегодняшний вечер таким, каким он должен быть, – сказочным, наилучшим. Вот мы нечаянно сталкиваемся на катке. Я и она – в одинаковых полосатых шарфах, купленных пару лет назад, в переходе метро, после кино. Разрумяненная, запыхавшаяся, с выбившейся из-под берета медной вьющейся прядью, Алена не знает, что сказать, отводит глаза и смущенно высматривает кого-то на берегу. Чуть позже оказывается, что она искала друзей, парня и девушку. Я видел их раньше всего один раз, но быстро припомнил, что они – ведущие детской передачи по четвергам. Вот мы все вместе пьем глинтвейн в пустом полутемном кафе возле бульвара. Алена ломает хрустящую улитку с корицей, сбивчиво нашептывая мне на ухо, и до меня вдруг доходит, что я, как всегда, все неправильно понял. И все перепутал. Потом, совсем поздно вечером, мы едем вдвоем на заднем сиденье попутной «копейки» по сизому, безлюдному городу, заштрихованному перламутровым снегопадом. Ее голова лежит у меня на плече. Редкие мерцающие вывески, дремлющие витрины, тусклые полусонные фонари добродушно швыряют вдогонку горсти монеток из серебряной, золотой и изумрудной фольги… И все бы хорошо, но рядом с метро, там, где обрываются ларьки и трамвайные пути идут на поворот, два замедленных панка уронили в шаге от меня бутылку пива. Потом, когда я шел по заснеженной тропинке мимо памятника, девушка с йоркширским терьером прочертила лаковым уголком сумочки мне по предплечью. Так сильно, что я очнулся, обиделся. И вера в благополучное разрешение сегодняшнего вечера стала потихонечку убывать. Возникло подозрение, что все может сложиться как угодно. Я понял, что совершенно не представляю, что нужно делать, как поступать, чтобы сегодняшний вечер сложился так, как мне бы хотелось, по заранее заготовленной картинке. Я задумался, растерялся, забыл, зачем иду на Чистые пруды. Будто стараясь усилить мою растерянность, на ветках ясеней бульвара поблескивали нитки серебряного дождя и легкомысленная новогодняя мишура. Суетливая тетушка в синей шляпке, украшенной войлочными цветами, никак не могла разминуться со мной на заснеженной тропинке аллеи. Я делал шаг в сторону, она шагала туда же. Уже на берегу пруда невысокий парень, обритый наголо, чтобы скрыть раннее облысение, со всей силы врезался мне плечом в плечо. Напомнив, что я нахожусь в Москве, тесном и ускоренном городе, где каждый доказывает свое существование силой и напором. Где может случиться все что угодно. И я уже больше не верил в этот вечер. Не высматривал Алену на катке. Не выдумывал по своему обыкновению завтрашний день и то, как все сложится через неделю. Я моргал на тусклый свет новогодних лампочек, развешенных на ветках, затягивал потрепанные шнурки старых хоккейных коньков. Кое-как, хватаясь за стволы деревьев, спустился к пруду. И, растопырив руки, неуверенно шагнул на лед.

Каток освещал сиреневый прожектор. Звучал убаюкивающий вальс. Потом в динамике захрипело. Музыка сменилась яростными ударами клюшек, вжиканьем курток, свистом ветра в ушах, лязганьем полозьев. На середине пруда, где снег не расчищен и лежит вспушенным сугробом, суетились несколько человек. Изредка в наливающееся сумраком небо струился дымок, что-то оглушительно хлопало. Грохотало. Над катком в сумерках вспыхивали голубоватые и золотистые искры. Проносились снопы комет, рассыпались букетики огненных цветов. Черные фигуры пиротехников неуемно крутились на своем пятачке. Среди них выделялся непоседливый старикан с бородой и длинными растрепанными патлами. Он без конца что-то выкрикивал, распугивал ворон с веток, размахивал руками. Полозья царапали лед, оставляя на поворотах выщерблины. Казалось, я стою на месте, а мимо хороводом проносятся прибрежные липы, огоньки машин, мальчишки с клюшками, вывески, старички в гетрах, редкие зеваки. Две девчушки в бежевом и розовом пуховиках, в полосатых шапочках с помпонами бодро неслись по льду, ухватившись за руки, не обращая внимания на канонаду петард. У них все было впереди. Их ничто не отягощало. Сегодняшний вечер складывался именно так, как они себе сочинили. Прочерчивая коньками елочки, они летели мимо гудящих в пробке машин и медлительных вечерних прохожих, гуляющих вдоль катка с собаками и детьми. Не высматривая никого в толпе, девчушки хохотали в вихре перламутровых снежинок, на их бровях сверкал иней. Я замер, замешкался, немного залюбовался. Я был обезоружен секундой, в которой спрятаны тысячи похожих секунд прошлого и будущего. Десятки из которых я помню и знаю и миллиарды которых мне неизвестны. У меня такое бывает: я задумался о чем-то неуловимом и сложном, упустил несколько мгновений настоящего времени, когда можно приобщиться к происходящему, включиться и что-то изменить. И вот я уже на коленях. В щеку вгрызается снег. В ладони впиваются осколки льда. Огоньки машин расплываются. Город наполняется звоном. Краем глаза я вижу, как девчушки помогают друг другу подняться, отряхивают от снега дутые штаны, потирают ушибы. От боли в коленях почему-то вспомнилось, как давным-давно мы с отцом пришли сюда, тоже в декабре, только тогда снег громко скрипел под ногами, кончики пальцев деревенели от холода, а изо рта вместе с выдохом вырывался густой седой пар. Мы пришли сюда как-то под вечер: я – кататься на коньках, он – следить за мной с берега. На самом деле в тот день мы с ним, переглянувшись, дружно решили сбежать, потому что дома разрасталась грозовая туча и кое-где – то на кухне, то в прихожей тихонько порыкивал гром. Воздух в комнатах становился тягостным, сине-фиолетовым. Батареи топили с утроенной силой. Что-то назревало. И я не знал, как это исправить и предотвратить. А отец целыми днями сидел в кресле перед телевизором, о чем-то раздумывал, стараясь не замечать духоты и давления. И ничего не предпринимал. В тот день я катался на двухполозных коньках, которые пристегивались к валенкам тремя кожаными ремешками. Я носился по льду, жадно вдыхая хрустальный, сизый воздух с перчинкой города, с привкусом ржавчины и хвои. В те времена зимой столбик термометра часто опускался ниже минус 20 градусов и замирал так на пару недель. Однажды в один из дней, когда было довольно холодно, на деревьях лежали ватины снега, а холмы и пригорки искрились, в школе отменили два последних урока труда. Мы с одноклассником Ленькой два часа самозабвенно катались с ледяной горки на каких-то найденных неподалеку фанерках. Воздух казался сиреневым. Все вокруг слегка звенело. Деревья, изнемогая, выгибались на морозе, а оконные стекла, утолщенные узорами, сверкали на белолицем и безразличном солнце. В итоге я отморозил кончики пальцев. Мать, всхлипывая, ругая и жалея, отогревала мне руки в тазу и укутывала ноги в две пары шерстяных носков. После этого я всегда страшно мерз. И в тот декабрьский день на катке кончики пальцев, как всегда, остекленели и отнялись, несмотря на толстенные шерстяные носки. Но я все равно вырисовывал елочки, носился по кругу, слыша свист ветра в ушах, на окаменевших от холода ногах. Выделывая ласточки, пистолетики и пытаясь крутиться на одной ноге, как фигуристы из телевизора, я забыл обо всем на свете, искал отца на берегу, ждал от него одобрительного кивка или хотя бы тусклой улыбки. Каждый раз, долго высматривая его среди оживленных бабушек и чьих-то суетливых мамаш, толпящихся у кромки катка, я начинал подозревать, что отец ушел. От этого казалось, что шарф и верхняя кнопка куртки начинают душить. Сердце оглушительно билось. Я не представлял, как буду возвращаться домой один, без него, на метро, потом на автобусе, в толчее незнакомых и хмурых людей. Меня захлестывала волна шума, окрики, чужой смех. Город нависал и начинал медленно разрастаться. В этот последний момент, прежде чем окончательно разреветься, я неожиданно замечал его. Отец стоял, привалившись спиной к черному стволу ясеня. Растрепанный, без шапки, с приподнятым воротником кожаной куртки, он курил и глядел куда-то вдаль. Не догадываясь, что за ним наблюдают, он тайком превратился в незнакомого, взволнованного человека. Потом, встрепенувшись, торопливо вдавив окурок в снег, отец принимался искать меня на скупо освещенном катке. Он виновато и поспешно просеивал серебристо-серый кружок льда, но не замечал, не находил меня. Возможно, отец продолжал витать в своих мыслях, по рассеянности забыв, какая куртка на мне надета. И вот, много лет спустя, сегодня, в среду, я стою на коленях в центре Москвы, на голубоватом льду Чистых прудов. Не падаю духом, а стараюсь отряхнуться, подняться и поехать. Но катающаяся под руки парочка, толстый румяный мальчишка с клюшкой, припудренная старушенция в шапке-петушке, не замечая, налетают на меня на всех скоростях. И снова сбивают с ног. В ладони вгрызается снег, впиваются сколотые коньком хрусталики льда. Споткнувшись о мою ногу, незадачливые хоккеисты-любители, жители спальных районов в рейтузах, служащие банков в дутых комбинезонах, студенты и пенсионерки из окрестных новостроек растягиваются на льду, озираются по сторонам, выясняя, кто заметил их позорное падение. Вскочив на ноги, они поспешно отряхиваются, посмеиваются и бодро несутся дальше. А я никак не могу подняться, почему-то кажется, что сегодня я мог бы встретить и отца, здесь, среди людей, толпящихся на берегу пруда. Поседевший, раздавшийся вширь, возможно, сейчас он стоит поблизости, прислонившись к черному стволу плечом. Наблюдает за дочкой. Улыбаясь, размахивает в ответ на ее пистолетики и пируэты руками, в одной из которых – стеганые штаны на смену, а еще серый плюшевый заяц с мятой ленточкой и розовый шарфик из искусственного меха.