"Империя!", или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс Страница 3

Входит Ол — как обычно, в футболке и джинсах, кивает Филдингу, здоровается и садится на нераздолбанное кресло; никаких тебе дружеских или семейных объятий, даже руки друг другу не подали. Ищу между ними сходство — и не нахожу.

— Прошу прощения, — говорит Ол Филдингу, оглядывая всех нас. — Ты уже со всеми познакомился?

— Санни и Ди, знакомьтесь: это Филдинг, — подхватываю я. — Меня зовут Танго, — сообщаю я ему, потому что, сдается мне, как-то мы упустили этот обмен любезностями. Киваю в сторону второго нераздолбанного кресла: — Устраивайся, друг, чувствуй себя как дома.

— Ничего-ничего, — косясь в окно, говорит Филдинг и слегка потягивается. — Все утро за рулем. Даже приятно чуток постоять.

— Было бы предложено, — говорю я и занимаю козырное место сам.

— Итак, что привело тебя в наш «Прекрасный город», Филдинг? — спрашивает Ол.

Голос у него усталый. Мы с ним в последние две недели надирались в дымину и не отказывали себе ни в травке, ни в «колесах», просаживая щедрое выходное пособие Ола.

— Поговорить надо, кузен, — отвечает парень в джинсах со стрелками.

Ол улыбается, потягивается и бросает:

— Валяй.

— Видишь ли, тут дела семейные. — Этот пижон, Филдинг, оглядывается на нас, изображая виноватую ухмылку. — Не хотелось бы напрягать твоих… э… друзей, понимаешь?

— Зуб даю, им это в кайф, — говорит Ол.

— Ну все-таки. — Улыбочка становится натужной. — Я тебе, между прочим, и почту привез, — сообщает Филдинг, указывая глазами на кейс.

— Кстати, охеренный у тебя кейс, парень, — говорит Санни, впервые замечая это инородное тело.

У него высокий, гнусаво-писклявый голосок. Ди многозначительно смотрит на него широко раскрытыми глазками, зачем-то пихает в бок, и они начинают толкаться локтями — кто кого.

— Что ж, поглядим, — говорит Ол и принимается расчищать место на журнальном столе, перемещая пустые жестянки, такие же пустые бутылки, полные пепельницы и бесчисленные пульты с кнопками на каминную полку и подлокотники других кресел.

Филдинг с несчастным видом снова косится на всех нас.

— Послушай, старик, сейчас, наверное, не самое подходящее…

— Да не парься ты, — говорит Ол, — давай сюда, все нормально.

По Филдингу не скажешь, что его радует такая перспектива, но он вздыхает и подходит к Олу с кейсом. Тем временем я помогаю убирать со стола и при этом заливаюсь краской (в смысле, ругаю себя — не подумайте чего другого), потому что встал поздно и не успел разгрести бардак. А горничную вызывать недосуг, сами понимаете. На столе еще довольно липко, но туда уже опускается кейс. Можно подумать, что воды ручья, на дне которого лежал массивный слиток серебра, на протяжении сотен лет шлифовали этот гладкий, поблескивающий кейс с такими соблазнительными изгибами. Ол получает свою почту — большую рыхлую пачку всевозможного хлама, и кейс снова захлопывается. Такое ощущение, что Филдинг с радостью приковал бы себя к нему наручниками. Очевидно, он еще не заметил, что столешница липкая.

— И все-таки, — говорит он Олу, — надо бы потолковать.

Ол хмыкает в ответ и начинает, не распечатывая, перебирать конверты; большую часть бросает в сторону камина и подталкивает к электрическому пламени. Филдинг стоит у Ола над душой, и тот наконец вскрывает какой-то скромный конверт и поднимает глаза на двоюродного брата, который подхватывает свой кейс и возвращается к открытому окну, чтобы в очередной раз проверить тачку.

— Эй, Танго, — окликает Санни, уставившись на большой палец своей руки. — Угадай, какое место херовей всего порезать бумагой?

Они с Ди прекратили толкаться локтями и сидели, потирая ребра.

— Без понятия, — отвечаю. — Может, глаз?

— Нет, старый, — говорит Санни. — Правильный ответ — член. Если прямо по головке да вдоль щели — вот и будет самое херовое. Так-то!

В полном счастье парочка начинает очередной раунд борьбы локтями. На диван проливается чай. Пижон Филдинг с нескрываемой гадливостью отводит взгляд и смотрит в окно.

Ол как ни в чем не бывало перебирает оставшуюся почту, по-прежнему выкидывая чуть ли не все подряд, потом наконец вскрывает один конверт, некоторое время изучает письмо и запихивает его в задний карман джинсов.

Тем временем Санни отскочил от Ди — и правильно, ее локотки поострей будут — и, присев на корточки у камина, стал разглядывать отбракованную почту.

— Олбан, — читает он вслух, подняв затянутый в целлофан рекламный конверт, весь в официальных штампах и адресованный лично Олбану — верный признак крупной, процветающей компании. — Тебя и вправду так зовут, Громила? Вот так имячко, епта! — Он одаряет Ола неполнозубой улыбкой и поднимает кипу ненужных фирменных конвертов. — С этими все, Ол?

— Все, можешь забирать, — говорит Ол, поднимаясь. Он смотрит на своего двоюродного брата. Где-то на улице завыла сигнализация, но Филдинг не дергается — видно, знает голос своей тачки. Он опускает кружку на подоконник.

— Теперь-то мы можем поговорить? — спрашивает он.

Ол вздыхает.

— Можем. Прошу ко мне в кабинет.

Наконец-то он выводит родственника из этой загаженной, прокуренной гостиной, и они пробираются по тускло освещенному, узкому коридору, где вдобавок ко всему прочему хранится рулон утеплителя и громоздятся картонные коробки. Подошвы липнут к полу, как в дешевом ночном клубе. Возле кухни жмется пара тощих, боязливых дворняг, а на высоте плеч в стене обнаруживается дыра размером с кулак. Они заходят в маленькую, пустую каморку; на окне — прихваченная гвоздями тонкая тряпица. Ол поднимает эту незатейливую занавеску и цепляет ее за верхний гвоздь, чтобы было посветлее.

Тут нет ни ковра, ни другого покрытия, даже линолеума нет — просто голые доски, нешлифованные, шершавые. Все стены разного цвета. На одной — полусодранные обои с картинками из сериала «Пауэр-рейнджерс», а под ними — штукатурка. Другую частично перекрасили из зеленого в черный. Третья будто бы залеплена серебряной фольгой, а четвертая — какая-то белесая, причем изрядно засалена. У плинтуса валяется спальный мешок, рядом накренился огромный рюкзак камуфляжной расцветки, из которого вываливается всякое барахло, а дальше — небольшой хромированный стул с тряпичной обивкой, родом, судя по всему, из далеких семидесятых. Ол смахивает со стула на пол какое-то шмотье.

Сиденье хлипкого на вид стульчика обтягивает коричневый вельвет. Коричневый вельвет в пятнах. Коричневый вельвет в пятнах, из-под которого выглядывают клочки серого поролона, особенно пышные по краям, где разошлись швы.

Ол говорит:

— Падай на стул, братан.

— Спасибо.

Филдинг осторожно присаживается. В комнате разит перегаром и застарелым запахом пота вперемешку с чем-то еще — то ли с освежителем воздуха, то ли с нотками мужской парфюмерии, доступной потребителям с ограниченными доходами. В углу — початая бутылка красного вина с отвинчивающейся пробкой. Сверху свисает голая лампа. На потолке огромная протечка, в четверть поверхности. Возле бутылки — торшер без абажура. Ол складывает в несколько раз спальный мешок, садится на него верхом, приваливается к стене и взмахивает рукой.