Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов Страница 3

…Мне, порождению Нового Арбата, не постичь пассионарности, неизбывной полнокровности, цепкости и центро-стремительности провинции. Не постичь упрямства, слепого и неодолимого муравьиного инстинкта, с которым издавна штурмуется наша московская, наша нутряная спесь – отполированная до глянца основа основ столичной традиции, основа основ нашего самоуважения и оправдание нашего самодурства. «Это мое!» – кричу я, и чуждое тысячеголосое эхо вторит… вторит… вторит…

Матвей Фиолетов. Из неопубликованного (так как этот пошлый бред не приняли ни в одном уважающем себя издательстве даже в те самые, прославленные оголтелым либерализмом, восьмидесятые годы)

– What about your summer holidays, my dear friends? – спросила мама, она же учительница английского, она же классный руководитель. Спросила в последний день перед летними каникулами. – What about your plans? Who wants to tell us? In English, please!

Седьмой класс сонно молчал. В распахнутые окна лез яблоневый цвет и осыпался белым мусором на Людкину парту, на Людкины распущенные в знак взрослости пушистые лохмы, свисавшие на вполне еще детские ключицы, на Людкину полненькую грудь, обтянутую по случаю майской жары не черным форменным фартуком, а светлым сарафанчиком на бретельках с рюшками. Сама Людка пребывала в эмпиреях, в райских кущах, при одной мысли о которых выступает пот на верхней губе, а девичий взгляд затягивает томной поволокой. И горячо сглатывается, и сердце трепещет, и дух воспаряет, плывет яблоневым ароматом. Какой там английский?!

Молчал седьмой класс. Годовые оценки выставлены, можно и помолчать. Кроме того, какие такие каникулярные планы могут быть в поселке Генералово? Есть речка Генераловка – приток судоходной Тетери, есть паутинный черемуховый лес на высоком берегу, есть безбрежный выгон, голубой ранним летом, желтый к началу июля. Есть ненавистный родительский кусок общего огорода с картошкой и клубника в узком палисаднике. Есть ближний областной центр Тетерин, до которого сорок пять минут на автобусе, а там роскошный новый кинотеатр на пятьсот мест, и цирк-палатка, и вытоптанный стадион, и гастроли третьих составов столичных театров, но это на любителя. Какие такие планы, Ирина Владимировна?

– In English, please! – настаивала Ирина Владимировна, отводя взмокшую светлую прядку со лба. – Людмила Лигачева?

– Какие планы, Ирина Владимировна? – подняла голые плечики Людка. – Каникулы и каникулы.

– Maybe you are going somewhere, – не унималась Ирина Владимировна, – it's interesting to know.

– Любопытство сгубило кошку, – промычал себе под нос местный клоун Тимон Нелепский и стрельнул глазами туда-сюда, смеется ли народ. Народ, расслышавший Тимоново мычание, давился в ладошки.

– So! – нахмурилась Ирина Владимировна и пристукнула шариковой ручкой по столу, что означало: уговоры кончились, я непреклонна и даже упряма. – So! Are you going anywhere, children? Answer me, if you please!

– Чилдрен! – фыркнул Тимон, обернулся и демонстративно вылупился на Людкину грудь. – Чилдрен!

Ирина Владимировна прижала худые пальцы к худым щекам и грустным взглядом обвела класс. Этот грустный взгляд был чрезвычайно опасен и означал, что сейчас последуют репрессии, буря и натиск и тихие похороны жертв восстания. И зачем это тебе, мамуля, в последний день года?

Юра с шумом и громом вылез из-за парты и провозгласил, выдавая семейный секрет:

– Ай эм гоуинг ту Москоу, Ирина Владимировна!

И оглянулся на Людку, ища проявлений интереса с ее стороны к своей загадочной, почти столичной, персоне, но Людка безотрывно смотрела в окошко, и чуть тронутые загаром плечики ее выражали полнейшее равнодушие к мелюзге-однокласснику.

Ирина Владимировна смутилась выходкой сына, отняла пальцы от щек и, пряча смущение, строго посмотрела в классный журнал.

– This is my dream, Ирина Владимировна, – хрипло, тихо, в сторону, разочарованный полнейшим Людкиным невниманием и виноватясь перед матерью, добавил Юра.

* * *

Поселок Генералово – крупная разъездная станция перед скучным городом Тетериным. Часы в Генералове – часы неровные, то куцые, то слишком долгие, с разным количеством минут, отбиваются колесами длинных-длинных товарных составов, тяжело груженных лесом и щебнем, и гораздо реже торопятся мимо пассажирские зеленые поезда дальнего следования, влекомые ярко-красными тепловозами. Мимо, мимо, мимо торопятся, если только дядя Леша, Алексей Николаевич Мареев, хозяин генераловского железнодорожного узла, не велит поезду остановиться, чтобы по доброте душевной подсадить с низкой платформы в общий вагон кого-нибудь из генераловцев, кому пришла нужда путешествовать. Но такое редко случается. Генераловцам до дальних стран, как правило, дела нет, и выезжают они не далее упомянутого скучного Тетерина: или в больницу лечь по направлению фельдшерицы Нины Ивановны Авдеевой – свекрови Алексея Николаевича, или прошвырнуться по магазинам, поглядеться в немытое витринное стекло.

Но так было. Было, пока Гагарин в космос не полетел. А потом пошла кутерьма, разброд, раздрай, контры с косными, погрязшими в смазке для паровозов и в картофельном глиноземе родителями, и – великое переселение, веселое, голодное, нищее кочевье. Муравьиные тропы юных переселенцев ширились, утрамбовывались, спрямлялись. И, казалось, так легко, так легко, можно и за пару суток успеть, если особенно повезет, – из худых покосившихся домиков, из дощатых, кое-как утепленных, рабочих бараков на восемь семей до Москвы, вымытой одеколоном, блистающей, звездной, безразмерной, всевмещающей, всеобъемлющей, и – в космос, что ли, на Луну или на Марс.

Вот так сразу – на Марс. Куда же еще поколению шестьдесят первого года? Куда же еще таким, которых судьба отметила особо, позволив родиться утром двенадцатого апреля? Всем этим младенцам мужеского пола, нареченным, само собой, Юрочками, да еще по батюшке оказавшимися Алексеевичами? Куда таким, как Юра Мареев? В космонавтскую школу, куда же еще? И на Марс.

– На Марс так на Марс, – покладисто улыбался Алексей Николаевич и шел пилить дрова для прожорливой угарной печки, и хмурился всласть, и загнанно порыкивал, так как боялся, трусил, по-бабьи трепетал перед неизбежностью взросления сына, перед неизбежностью отбытия его на неведомую планету. В Генералове-то, и даже в Тетерине, медленно впадающем в летаргию, ловить было нечего.

А мама в валенках и двух вытянутых поперек себя вязанных бабушкой Ниной кофтах сидела у окна над тетрадками, копила морщинки на тонком лбу, втихомолку топила ресницы в сырости, терла глаза худыми пальцами, театрально жалуясь на угар, и тряслась над сокровищем своим – пятью московскими годами, спрятанными в шкатулке под замком. Ах, эта мамина московская шкатулочка…