Прерванная жизнь - Сюзанна Кейсен Страница 3

Лиза сбежала. И сразу же сделалось тоскливо, поскольку она всегда поддерживала в нас бодрость. Она была такая забавная. Лиза! Нет, я не могу вспоминать ее без улыбки, даже сейчас.

Самым паршивым было то, что сколько бы она не удирала, ее всегда ловили и притаскивали назад в отделение, уставшую, грязную. С дико вытаращенными глазами, которые только что видели свободу. Она столь необычно проклинала своих ловцов, что даже пожилые, больничные долгожители, ржали от прозвищ, которыми она их награждала.

– Пердуля-кастрюля! – вопила она, ни с того, ни с сего, или же: – Эй ты, летучая мышь шизофреническая!

Чаще всего ее ловили в тот же самый день. Далеко удрать она и не могла – пешком, без копейки денег. Вот только на этот раз ей, вроде бы, повезло. На третий день я случайно услыхала, как дежурная медсестра говорит в телефонную трубку: «РКП – регламент по каждому пункту», – что означало обращение ко всем возможным регламентным средствам.

Наверняка Лизу легко было вычислить. Она никогда не спала, редко ела, поэтому была худая как щепка, а кожа у нее стала желтого оттенка, типичного для людей, которые практически не питаются. Помимо всего прочего, под глазами у нее были тяжелые мешки. Свои темные, длинные и жирные волосы она скалывала серебряной заколкой. У нее были самые длинные пальцы, которые я видала в своей жизни.

На сей раз санитары, которые приволокли ее назад в отделение, были взбешены точно так же, как и она сама. Двое рослых мужчин держали ее под руки, а третий спереди тащил за волосы так сильно, что у нее буквально глаза вылезали наверх от боли. Все они молчали. В том числе и Лиза. Ее забрали в самый конец коридора, в изолятор, а мы присматривались ко всей этой сцене.

Впрочем, присматривались мы не в первый раз.

Мы присматривались к Цинтии, когда, вся мокрая от слез, она возвращалась со своих электрошоковых процедур. Присматривалась к трясущейся от холода Полли, после того, как ее закутывали в ледяные простынки. Но одним из самых ужасающих видов, которые довелось нам наблюдать, был выход Лизы из изолятора через два дня.

Начнем с того, что ей обрезали ногти, до самых кончиков пальцев. У Лизы были длинные пальцы и длинные ногти. Она тщательно заботилась о них, чистила их, подрезала, полировала. Но было сказано, что ногти у Лизы «слишком острые».

Ну и еще у нее забрали поясок. Лиза носила дешевенький, украшенный висюльками поясок, один из тех, какие индейцы в своих резервациях продают на придорожных прилавках. Поясок был зеленый, с треугольными голубыми нашивками, и он принадлежал ее брату, Ионе, единственному из членов семьи, который поддерживал контакт с Лизой. Мать и отец ее не посещали, поскольку – как объясняла сама Лиза – они считали ее социопаткой или что-то в этом роде. Ага, так вот этот ремешок у Лизы отобрали, чтобы она не смогла повеситься.

Он не понимали того, что Лиза никогда бы не повесилась.

Через два дня ее выпустили из изолятора, отдали поясок, а ногти у нее вновь начали отрастать. Вот только к нам Лиза уже не вернулась. Целыми днями она просиживала перед телевизором и пялилась в экран, как и другие, самые тяжелые случаи, с которыми мы сосуществовали.

До сих пор Лиза никогда не смотрела телевизор, а для тех, кто проводил время именно таким образом, не жалела издевок. «Ведь это же дерьмо, – кричала она, сунув голову в рекреационную комнату. „Вы и без него стали тупыми роботами, а телевидение делает вас еще более тупыми“. Иногда она выключала телевизор и становилась перед экраном, чтобы уже никто не осмелился включить его снова. Вот только телевизор смотрели в основном кататоники и пациенты в состоянии глубокой депрессии, которые и так неохотно двигались с места. Минут через пять – приблизительно столько ей удавалось выстоять спокойно – у Лизы в голове рождалась какая-нибудь новая идея, и было достаточно, чтобы в поле зрения появлялась дежурная, чтобы телевизор вновь был включен.

Поскольку в течение двух лет, проведенных здесь, с нами, Лиза совершенно не спала, медсестры давно уже перестали уговаривать ее вечером лечь в постель. Вместо этого у нее был собственный стул в коридоре – точно такой же, какой выставляли для ночной медсестры. На нем она сидела всю ночь, ухаживая за своими длиннющими ногтями. Еще Лиза умела великолепно готовить какао. Где-то в три часа ночи она варила его для дежурных медсестер и для всех тех, кто не мог спать. Ночью она была поспокойнее.

Как-то раз я спросила у нее:

– Лиза, а как это происходит, что ночью ты не мотаешься и не вопишь?

– Мне тоже нужен отдых, – ответила она. – То, что я не сплю, вовсе не значит, что я не отдыхаю.

Лиза всегда знала, что ей нужно. Например, она говорила: «Мне нужно отдохнуть от этого места» и вскоре после этого сбегала из больницы. Когда же ее возвращали, мы спрашивали, как оно – наружи.

– Это паскудный мир, – говаривала она. Чаще всего, она даже была довольна, что вернулась в больницу. – Ради тебя там никто даже пальцем не пошевелит.

На сей же раз она вообще ничего не говорила. Все свое свободное время Лиза проводила перед телевизором. В течение дня она смотрела религиозные программы и конкурсы, вечером и ночью долгие ток-шоу, а уже под утро – новости. Ее стул в коридоре стоял пустой, и никто уже не получал своей чашки какао.

– Вы что-то вводите ей? – спросила я как-то у дежурной.

– Ты же знаешь, нам нельзя говорить с пациентами про лекарства, – услыхала я в ответ.

Тогда я спросила у нашей старшей медсестры. Она мне была известна еще с тех времен, когда еще не была старшей. Но она повела себя так, словно была старшей всю свою жизнь.