Бескрылые птицы - Луи де Берньер Страница 3

Могу поклясться — едва Михрима выкрикнула имя, вся ночь переменилась. Смолк собачий вой, из облаков проглянула луна, в воздухе запахло шафраном и ладаном, а на платане посреди площади, где днем сидят старики, запел дрозд. Я обрадовался, что новая жизнь начинается так славно, однако признаюсь, мелькнула мысль: все рождается, дабы умереть. Я размышлял, как долго проживет этот человек и как умрет, и тут из дома вышел отдышаться папаша Харитос. Я к нему подошел, потрепал по плечу и угостил цигаркой, которую вообще-то свернул для себя.

— Селям алейкум, — сказал я, протягивая трутницу.

— Мир и тебе, — ответил Харитос и как-то тревожно добавил: — В жизни не видел такого красивого младенца.

— Это не к добру.

— Женщины развешивают в доме Библии и Кораны, синие четки и зубчики чеснока, — криво улыбнулся Харитос. — Но, боюсь, беды не миновать. Назар деймесин.

— Храни нас Аллах от дурного глаза, — согласился я.

Потом муэдзин пропел приглашение к утренней молитве, все помолились, а по городу, подобно ряби от камня в пруду, пошли слухи. И скоро перед домом родителей Филотеи снова собралась толпа любопытных, желавших взглянуть на дитя, преподнести подарки, поздравить мать с благополучным разрешением и полюбоваться неслыханной красотой новорожденной. В нашем городе все интересовались чужими делами: женщины сплетничали у колодцев и в соседских кухнях, а мужчины занимались тем же в кофейнях.

Семья Филотеи была христианской, но мы тогда все перемешались и жили вполне в согласии, если не считать отдельных крикунов, которые накачивались ракы́ [5]и запускали себе в брюхо дьявола. Ничего удивительного, что у дверей дома собрались самые разные люди с маленькими подарками: кофе, лукум, пряности и табак. Все надеялись хоть мельком увидеть дитя, которое становилось легендой, когда у него еще пленочка с глаз не отошла.

Судя по воплям матери, роды прошли не особенно легко, но роскошную кровать уже поставили в мужской половине дома, и улыбающаяся мамаша Поликсена, обложенная подушками, держала мизинец во рту младенца, чтобы пока не просил грудь.

Одевшись в лучшее платье, я принес золотую монету и ароматного чаю с бергамотом, который собственноручно натерла моя жена. Осмотрел дитя, как положено, угостился шербетом и продолжил обмен любезностями с папашей Харитосом, который просто с ног валился после ужасно беспокойной ночи.

— Да благословит Аллах материнское молоко, — сказал я, в который раз удивляясь, как может женщина пройти сквозь такой ад и потом еще радоваться.

— Мы хотим назвать девочку Филотеей, — сказал Харитос.

— Что это значит?

— Это греческое имя. Кажется, оно означает «любимая Богом» или «возлюбленная Бога». Что-то такое. Неважно, имя очень красивое, и я выбираю его в память о моей матери, ее тоже так звали.

— А ты спроси Леонида-эфенди. Учитель ведь такой знаток греческого. Он тебе и скажет, что означает имя.

— Нет, спрошу священника, — сказал Харитос. Он, как и я, не хотел вожжаться с согбенными книжными червями, которые полны самомнения, но притом и яблока сорвать не умеют. Харитос устало на меня взглянул и очень серьезно попросил: — Искандер-эфенди, окажи мне любезность. Привяжи лоскуток на красную сосну.

— И загадать желание?

— Да. Для ребенка… — Он кивнул на младенца. — Нехорошо ты сказал, будто красивое дитя — к худому. Надеюсь, сатана тебя не слышал и ничего не задумал. Хотя, сказать по правде, у меня самого плохие предчувствия. Пожалуйста, успокой мою душу — привяжи лоскуток к сосне и пожелай моему ребенку легкой жизни.

— Конечно, Харитос-эфенди. Я привяжу два лоскута и дважды загадаю желание. Только сначала мне нужно получше рассмотреть малышку.

Поликсена приподняла шаль, открывая дитя, и я сказал:

— И вправду, очень красивая.

Пришлось так сказать, хотя я считаю, что все эти разговоры о прелестных и некрасивых малышах и как они похожи на отца или тетку — дурацкие выдумки. Все новорожденные выглядят одинаково, и нынешнее дитя походило на младенца, больше ни на кого. У меня самого есть дети, но я не помню, чтобы при появлении на свет они выглядели как-то по-особенному. Младенцы и младенцы, только и всего.

Я постарался, чтобы мое восхищение красотой малышки, которая выглядела всего-навсего как младенец, прозвучало искренне, и тут пришел имам.

В то время наш имам был в самом расцвете. Лет сорока пяти, очень подвижный и энергичный, с длинной и хорошо расчесанной седеющей бородой, с зоркими черными птичьими глазами и горбатым арабским носом. У него сохранились почти все зубы, а на тонкогубом рте нижняя губа чуть оттопыривалась. Он два раза совершал хадж [6]и потому был дважды ходжа, учился в медресе в Стамбуле, где изучал традиции Сунны. Знал наизусть весь Коран, и потому был не просто ходжа, а хафиз. Больше того: словно всего этого мало, он добился посвящения в четырех, кажется, братствах суфистов [7]и стал тем, кто уж точно возвратится к Аллаху и с Ним сольется. В общем, ходжа был невероятно ученым и знал больше арабских и персидских слов, чем все арабы и персы вместе взятые. Иногда не поймешь, чего он говорит. Или толкнет речь минут на пять, перемежая ее всякими «несмотря на», «однако», «тем не менее» и «с другой стороны», и до последнего слова не догадаешься, к чему он клонит. Вот вам преимущества образования.

Никто не понимал, почему ходжа предпочел быть простым имамом, когда мог стать судьей, муллой или ученым. Говорили, он нахватался идей, которые не нравились закоснелым мудрецам старой школы, но я считаю, что он выбрал простую должность имама, чтобы побольше копаться в земле. Имам был заядлым огородником.

Звали ходжу Абдулхамид, и в его жизни были две большие радости: жена и лошадь, хотя неизвестно, кого он ценил больше. Что касается жены, имам любил историю о ходже Насреддине, которого спросили, когда наступит конец света. Ходжа ответил: «Конец света произойдет дважды. Сначала — когда умрет моя жена, а потом — когда скончаюсь я сам». Не могу сказать, что я знал жену имама — она родом из других мест. В те дни обычай запрещал справляться даже о здоровье жены и любых родственниц мужчины, и потому о них никто ничего не знал, если только мужчина сам не рассказывал. Теперь многое переменилось, но не все к лучшему. Нынче женщины не скрывают лицо под чаршафом, и мужчина, женатый на уродине, не может хвастаться ее красотой в кофейнях. Вот христианки всегда ходили с открытыми лицами, и у их мужей не было никакой возможности приврать, а многие христианские девушки так и не стали невестами.