Живые истории - Андрей Макаревич Страница 3

Я был на Олимпиаде в Ванкувере. Почему сейчас вспоминаю? Я ведь, в общем, не болельщик. Совсем. Помню, в первый же день мы вышли из гостиницы, разодетые в яркие костюмы нашей сборной от «Боско». К нам бросились два огромных местных полицейских, увешанных, как в кино, дубинками, наручниками, рациями и револьверами. «Регистрацию проверить хотят», — смекнул я. Нет, они бежали поприветствовать гостей из России. Атмосфера доброжелательности была разлита в воздухе, ощущалась просто физически. Мы ее чувствуем гораздо острее других — мы от нее отвыкли. Вернее, привыкли к ее отсутствию.

Почему мы такие злые?

Ой, я знаю, мне сейчас объяснят: это потому, что у нас такая жизнь. «Это не мы, мамаша, такие — это жизнь такая!» — ключевая фраза из фильма «Бумер». А ведь все ровно наоборот, мальчики, — это не жизнь такая, это мы такие. Потому что мы эту жизнь делаем. Каждый день, каждую секунду.

Нам, правда, помогают. Помогают найти виноватого. А это ведь кто угодно, кроме нас с вами, правда? Вариант для первого уровня умственного развития: это все американский заговор (или жидомасонский — какая разница?). Это они сделали так, что нам плохо. Вот суки. Вариант номер два: да что вы, какие американцы! Это — наши! (Дальше по списку: Ленин, Сталин, Горбачев, Ельцин, Путин, а во главе всех — Чубайс. Странно, Брежнева не ругают — добрый был дедушка.)

Ребята, а это не мы сами, а?

Вы можете себе представить какого-нибудь Сталина во главе Америки? Да не пытайтесь. Там у людей другое чувство собственного достоинства и личной свободы. Не лягут под такого.

А мы легли.

Что, страшно было вякнуть? Конечно! А только ведь страх не спасал — все равно и сажали, и расстреливали. А мы — ничего: радовались и на демонстрации ходили. А чего? Хозяин был. Твердая рука. А с нами так и надо — построже. А невиновных у нас «не содют».

А теперь вдруг — обозлились. На всех и на все.

Отношение к нам милиционеров сравнимо с отношением солдат вермахта к жителям оккупированных территорий. Я не преувеличиваю — это у вас глаза замылились. А ведь они — это мы, это наши сограждане. Что с вами, ребята? Заболели?

Когда один журналист поддержал идею беспощадно отстреливать бездомных собак (тех самых, которых мы с вами вчера сделали бездомными, выкинув их на улицу) — я уже знал: завтра придет очередь бомжей и беспризорных детей — от них тоже одно воровство и зараза. Я почти дождался — другой журналист предложил дать матерям право лишать жизни детей, родившихся с психическими отклонениями (ему повезло — когда родился он сам, такого никому в голову прийти не могло. Его бы точно усыпили).

А ведь этот «гуманист» — это тоже мы. Не с Марса же он прилетел.

И церквей, казалось бы, понастроили, понаоткрывали. И ведь ходим. Особенно по праздникам. Для красоты.

И знаете, что? Если мы сами — прямо сейчас — не сделаем себя добрее, нам ничто не поможет. Ни Путин, ни патриарх, ни Господь Бог. И конец наш будет ужасен, поверьте. Мы ведь на планете одни такие остались.

Только сами.

Похоже на проповедь, правда?

СТУДЕНЧЕСКОЕ

Недавно совершенно случайно проходил по улице Жданова мимо родного архитектурного. Улица Жданова теперь не Жданова, а Рождественка — вернули историческое название. Не могу привыкнуть. Смешно — кто-то когда-то не мог привыкнуть к тому, что она — Жданова. За оградой на фонтане точно так же, как тридцать лет назад, сидели студентики и студенточки, курили. Волосатые ребята тащили подрамники. Страшно вдруг захотелось зайти внутрь и посмотреть — как там сейчас? Как было у нас или все по-другому? И — не смог зайти, испугался: а вдруг все не так?

Если тебе посчастливилось быть студентом — до последних дней ты будешь вспоминать свое студенчество как лучшее время жизни. Если посчастливилось. А на что же ты потратил эти волшебные годы? На армию и флот?

У нас было так. Не знаю, как сейчас.

К десятому классу школа уже трещит по швам. Ты вырос из нее — из школьной формы, из постылых школьных правил: сели-встали, учебники на край стола, Макаревич, дайте дневник. Последние месяцы невыносимы. И — вот она, свобода! Нет больше никаких дневников! Некуда писать замечания родителям! Не в зачетку же. Ты — взрослый! Во всяком случае, преподаватели делают вид, что относятся к тебе именно таким образом. Как же ты, оказывается, ждал этого отношения! После убогой школьной тюрьмы духа и тела пространство, в которое ты попадаешь, кажется ярким и бесконечным. Не знаю, как сейчас. У нас было так.

И весь мир — у твоих ног. Ты — молодой красивый орел, уже догадывающийся, что не будешь жить вечно, но совершенно еще не думающий о том, сколько это будет продолжаться. Твой возраст заточен под счастье. Фабрика твоих гормонов работает в бешеном режиме. Тестостерон, адреналин и серотонин прут из тебя, как квашня из кадушки. Твой порох сух, заряды забиты, курки взведены.

Конечно, бузить. Студенческая буза — это не школьное шалопайство. Мы хотим изменить мир. Здесь и сейчас. Мы не очень хорошо знаем как, зато отлично видим — что.

Да практически все.

Мы не спим. Вообще. Ну, разве что на лекции. Все остальное время отдано изменению мира. От КВН до студенческих революций. Наша юная правда дороже нам всех истин человечества. Как же это наивно и как прекрасно!

У нас было так. Как сейчас — ей-богу, не знаю.

Да, наверно, так же.

А наши девушки? Да нет, это отдельный разговор!

И — вот еще что. Ты, оказывается, не совсем взрослый — у тебя еще осталась детская потребность собираться в стаю, гуртоваться. Скоро это пройдет — навсегда. А пока — мы не можем друг без друга: талантливые с талантливыми, бездарь с бездарями, художники с художниками, технари с технарями. Эта дружба, это лицейское братство оставит след в твоей душе на всю жизнь. По нему мы узнаем друг друга.

У нас было так.

ПРО КРАСОТУ

Моему отцу

Отец одно время преподавал на первом курсе Московского архитектурного. Первый курс назывался ФОП — факультет общей подготовки. Он выходил к этим юным, победившим в жестоком конкурсе, прошедшим суровые вступительные экзамены без пяти минут гениям, ставил мелом на доске две точки — на расстоянии чуть больше метра друг от друга — и стремительно соединял их идеальной прямой. Потом предлагал студентам проделать то же самое. Ни у кого не получалось. Даже близко. «Вот за этим, — говорил отец, — вы сюда и поступили».