Турбулентность - Дэвид Солой Страница 3

Он держал влажные салфетки, не зная, что с ними делать.

— Мне жаль это слышать, — сказал он.

Когда она спросила, есть ли у него дети, он ответил, стараясь не выглядеть слишком самодовольным.

— Да, — сказал он. — У меня два сына.

И в итоге показал ей фотографии на телефоне — должно быть, она сама попросила. Он листал их, держа экран так, чтобы ей было видно.

— Это Амаду, — сказал он.

И показал фото старшего сына, в рубашке футбольного клуба «Манчестер-сити», стоявшего за рулем мопеда, который он так любил.

— А это, — сказал он, пролистав несколько снимков, — Дидье. Младший.

Не в силах сдержать отцовскую гордость, он сказал ей, что Амаду надеется поступить в университет во Франции. И женщина сказала:

— Уверена, он туда отлично впишется.

— Иншаллах ^[3], — пробормотал шейх благочестиво, убирая телефон во внутренний карман пиджака.

Затем он заметил, что женщине, похоже, нехорошо. Она вдруг сильно побледнела, и ее взгляд затуманился. Он спросил ее, в порядке ли она, но она как будто не понимала его. Тогда он пошел и сказал об этом стюардессе, спрашивавшей по громкой связи, есть ли в самолете врач. Врач был, женщина, испанка.

Они снова попали в пробку, и вокруг них сгустился городской смог. В неверном искусственном свете вдоль дороги тянулись пальмы с побеленными снизу стволами.

Он впервые увидел глаза Мухаммеда в зеркальце — они были покрасневшими, как будто он плакал.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил шейх. — Скажи мне. Почему ты мне не скажешь?

Мухаммед решительно покачал головой. Шейх вздохнул, давая понять, что он теряет терпение. Ему не нравилась такая скрытность Мухаммеда.

— Деньги? — спросил он. — У тебя проблема с деньгами?

Ответа не последовало.

— Если у тебя проблема с деньгами…

Шейх сказал это тоном, дававшим понять, что он легко мог решить такую проблему, если Мухаммед будет с ним прямодушен.

— Нет, сэр, — сказал Мухаммед.

— Точно?

— Да, сэр.

Дорога снова пришла в движение, и шейх устало помассировал глаза. Несколько часов в Мадриде между рейсами тянулись как будто целую вечность. Некоторое время он рассматривал галстуки в бутике «Сальваторе Феррагамо», подумывая, не купить ли какой-нибудь просто от скуки.

— Ты уверен, что Марьяма не при чем? — спросил он Мухаммеда.

— Нет, сэр.

— Как там Марьяма?

Мухаммед пожал плечами.

— А ребята?

На это Мухаммед ничего не ответил. Казалось, он даже напрягся, и шейх подумал, не случилось ли чего с кем-то из его детей — у Мухаммеда с Марьямой было четверо детей. Марьяме было не больше пятнадцати, когда родился первый из них, и шейх подумал с жалостью, каким юным казался ему теперь этот возраст, теперь, когда у него был сын, Амаду, тех же лет и все еще оставался таким очевидно невинным мальчишкой. Мухаммед, конечно, был старше ее. Ему было… сколько? Лет на десять больше? Примерно так. Ни он, ни она не были слишком образованны. За все эти годы у них бывали трудности. Шейх с женой пытались помогать им. Впрочем, помочь тоже можно не со всем. Чему-то, вероятно, просто не бывать. Чему-то бывать, а чему-то не бывать.

Шейх продолжал выпытывать.

— Так с ними все хорошо? С твоими ребятами?

Мухаммед кивнул едва заметно.

— Эль-Хаджи, — сказал шейх.

Он имел в виду старшего сына Мухаммеда, почти ровесника Амаду. В раннем детстве они играли вместе, дружили. Шейх разрешал это, до какой-то степени.

— С ним все окей? — спросил он.

— Да, сэр, — сказал Мухаммед тихо, почти шепотом.

Шейх оплачивал образование Эль-Хаджи в частной школе. Не в той же самой, в которой учился Амаду — в новом французском лицее в вылизанном современном здании, с теннисными кортами и мандаринским языком, — попроще, местного уровня. Все же это была вполне приличная школа, и Эль-Хаджи, пусть ему вряд ли светил университет во Франции, получит возможность как-то устроиться в жизни. Шейху было приятно, что он может приложить к этому руку, сыграть такую решающую роль в чьей-то жизни, быть человеком, имеющим такую преобразующую силу для семьи Мухаммеда.

— Тогда что тебя тревожит, Мухаммед? — спросил он. — Тебе есть что сказать мне?

Да, Мухаммеду было что сказать ему.

Это вдруг стало очевидно шейху, когда на его вопрос Мухаммед уставился перед собой бесчувственным взглядом.

Шейху ни с того ни с сего ужасно захотелось закурить. Прошло почти десять лет с тех пор, как он бросил — однажды Амаду, которому было пять лет, услышал, что курение убивает, и попросил отца не курить, и шейх, подумав об этом секунду, затушил недокуренную сигарету и дал обещание сыну, что больше не будет курить. Что его тронуло — это простое обстоятельство, что его сын действительно заботился о нем, что он действительно переживал, будет он жить или умрет — в мире было не так много людей, которые действительно настолько заботились о тебе, и он подумал, что раз ему повезло знать нескольких таких людей, тогда он, несомненно, был обязан им не разрушать себя, насколько это было в его силах, несомненно, он был обязан этим людям. С того дня он не выкурил ни единой сигареты. Он гордился своей силой воли. Но время от времени, в моменты стресса, ему все равно ужасно хотелось курить.

— В чем дело, Мухаммед? — спросил он более тихим голосом.

Они приближались к дому. Они ехали по переулкам — улочкам на холме у моря, где смог был менее густым, а деревья крупнее, и асфальт в свете фонарей был усыпан сухой листвой. Перед большинством владений стояли будки с охраной.

Они приближались к дому.

Вот показались высокие металлические ворота.

— Стой, — сказал шейх.

Мухаммед остановил машину перед воротами и сидел без движения, глядя прямо перед собой. Фары освещали часть металлических ворот, выкрашенных белым. На краске были следы ржавчины. Здесь, вблизи океана, где высокий прибой грыз подножие холма, ржавчина была вечной проблемой.

— Тебе есть что сказать мне, Мухаммед, — сказал шейх. — В чем дело?

Повисла тишина. Затем Мухаммед сказал:

— Вам скажет мадам.

Его рука, когда он нажимал на пульт открытия ворот, дрожала.

Шейху стало страшно. Что-то ужасное, теперь он это понял, ожидало его внутри дома.

Ворота раздвинулись со скрежетом, и они въехали.

— В чем дело? — спросил шейх. — Почему нигде не горит свет?

Мухаммеду больше нечего было сказать.