Занзибар, или последняя причина - Альфред Андерш Страница 29

— Да. И что же? — беспомощно сказала Юдит. — Это действительно так.

— Шикарная вилла и удар судьбы, — сказал Грегор жестоко, с издевкой. — А потом отъезд молодой дамы за границу, прекрасные отели в Стокгольме или Лондоне, цена номера — вопрос второстепенный, и тайно лелеемые воспоминания о смерти, полной стиля и вкуса…

Она не почувствовала себя оскорбленной. Почти неосознанно она ощущала интерес к себе, спрятанный в издевательском тоне его слов.

Я поступил подло, подумал он, подло, хуже некуда. В усталой попытке пригасить насмешливое звучание сказанного он добавил:

— Я только имел в виду, что вы не должны рассматривать смерть вашей матери лишь как несчастный случай…

— А как же? — услышал он ее вопрос.

Какое-то время он молчал и думал. Не так-то просто ответить. Раньше он сказал бы что-нибудь о фашизме, истории и терроре.

— Это лишь маленькая точка в плане зла, — наконец сказал он. И в тот же миг подумал: наверно, именно так сформулировал бы свой ответ пастор.

— Ах, — сказала Юдит, пытаясь скрыть свою растерянность за демонстративной холодностью тона. — Зло я себе представить не могу. Несчастный случай я могу представить, но зло?..

Она встала со ступеньки, ей было холодно. Холод, зло и незнакомец, к которому она испытывала то доверие, то отвращение и который теперь все же начал ее интересовать. Она вглядывалась сквозь церковный полумрак, заполнявший пространство между ними, но не обнаружила ничего, кроме худого, неприметного лица, которое могло принадлежать автослесарю, или лаборанту, или человеку, расшифровывающему манускрипты, которые его не интересуют, или, например, летчику. Опыт прожитых лет отпечатался на этом лице с его жесткой, полной горечи линией, очевидно совсем не досаждавшей ее владельцу, но виски и подбородок свидетельствовали о хитрости, выдавали стремительность, надежную быстроту и острый ум. Выражение и цвет его глаз она распознать не могла, но волосы были гладкие и черные, иногда прядь падала ему на глаза, и тогда он характерным жестом возвращал ее на место. Однако главным в нем была его неприметность. Он был совсем иным, нежели молодые люди из теннисного клуба в Харвестехуде, с которыми она знакомилась, пока ей еще разрешалось пользоваться кортом, и которые, встретив ее на улице, всегда подходили к ней с приветствием «Халло!» и наигранной небрежностью. Все это были отлично выглядевшие, симпатичные молодые люди, но теперь ей стало ясно, что никогда, ни на миг ей не пришла бы в голову мысль обратиться к кому-нибудь из них с просьбой о помощи. К правилам игры этих теннисных партнеров и джентльменов принадлежали «Халло!» и та естественность, с какой они игнорировали ее положение, — помощь к этим правилам не относилась. И Хайзе не был тем, от кого следовало ждать помощи, он был лишь человек, делающий элегантные предложения, господин, который знал надежные пути бегства, но никогда не проявил бы готовности сопровождать Юдит на одном из них. И, почти улыбаясь, она вспомнила свою последнюю иллюзию: плакат, изображающий лихих морских офицеров, кавалеров с безупречными представлениями о чести, плакат, обернувшийся наклейкой на бутылке с лимонадом в капитанской каюте шведского корабля. Возможно, где-то еще существовали джентльмены, но в этой стране они вымерли. Лицо помощи выглядело теперь по-другому, возможно, оно выглядело как узкое, худощавое лицо автослесаря или неуловимо выдающее тягу к скорости лицо летчика, во всяком случае, это было неприметное лицо, которое не очень охотно демонстрировало себя, потому что было погружено в какую-то непонятную работу.

Она сделала несколько шагов, чтобы согреться, но, не в силах унять дрожь, отказалась от этой попытки.

— Я хотела бы знать, — спросила она, — почему вы намерены помочь мне? Ведь вы собирались сделать именно это, не так ли? — добавила она.

— Вам повезло, — ответил Грегор, — сегодня ночью в Швецию отправится катер. Вот с ним! — он показал на деревянную статую. — Подружитесь с ним, тогда он, возможно, возьмет вас с собой.

Удивленная Юдит подошла к Послушнику.

— Я ничего не понимаю, — сказала она. До сих пор она не замечала статую, а теперь, приблизившись к ней, пыталась ее рассмотреть.

— Завтра утром эти собираются конфисковать его, — объяснил Грегор.

— Его? — с сомнением спросила Юдит.

— Да, этого молодого человека, который читает. Вы только поглядите на него!

Юдит слегка наклонилась, чтобы рассмотреть фигуру, но ей пришлось сделать это с помощью рук — она ощупала его, чтобы лучше понять форму. Под пальцами она почувствовала гладкость дерева. Ощупав лицо, она издала возглас удивления и назвала имя скульптора, создавшего это произведение искусства. Грегор смутно помнил это имя, когда-то он уже его слышал. Конечно, подумал он, в ее кругах знают такие имена. В ее кругах эти имена наверняка имеют определенную цену — и потому их знают.

И действительно она сказала:

— Это очень ценная скульптура.

— Настолько ценная, — заметил он насмешливо, — что у вас есть шанс, что этот парень из дерева возьмет вас с собой. Как довесок, так сказать. Для нас он важнее, чем вы.

— Кого вы, собственно, имеете в виду под словом «нас»? — спросила она.

— Священника этой церкви и меня, — ответил он. Посмотрев на светящийся циферблат своих часов, он добавил: — Священник придет через четверть часа; тогда мы снимем фигуру с подставки и отнесем ее в лодку, которая сегодня ночью отправится в Швецию.

— А я? — напряженно спросила Юдит.

— Вы можете пойти со мной. Если вам повезет, рыбак, которому принадлежит лодка, возьмет и вас. — Он услышал, как она с облегчением вздохнула. — Нет, — сказал он, — не радуйтесь слишком рано! Кнудсен очень трудный человек. У меня нет никакой уверенности, что он вас возьмет. А кроме того, все это довольно опасно.

Она выпрямилась и повернулась к нему. Он увидел ее плащ, который был светлее, чем ее лицо, прямо перед собой, ее волосы уже не развевались по ветру, как на улице, а спокойно ниспадали на плечи, она стояла в некотором отдалении от него, позволяющем воспринять ее лицо как некое единство, как что-то цельное: композиция изнеженности и нетронутости, глаза, нос, губы, скулы — все мягкое и неопытное, способное к преображению. И вдруг он услышал ее вопрос:

— Значит, вы не стали бы мне помогать, если бы вам не надо было спасти эту скульптуру?

Они стояли друг перед другом, очень близко, и Грегор подумал: это сцена соблазнения, она весьма красива и знает это, а я уже очень долго не имел женщины, не заботился о ней. Сейчас было бы легко обнять ее, и это было бы прекрасно, и, в конце концов, она этого даже ждет, у нее очень точный инстинкт, она знает, что мужчина защищает женщину лишь в том случае, если он ее любит, и что женщина отдает под защиту свою жизнь только вместе со своим телом, и это будет оскорбление инстинкта — не принять благодарность плоти, во имя разума отвергнуть жертвенную готовность отдаться.

Но я, размышлял он, не обладаю столь точным инстинктом, я холоден, я все это знаю, мой мозг функционирует слишком хорошо, и я сопротивляюсь этой функции плоти. Иногда я беру себе женщину, но уже много лет я отказываюсь любить, даже на крошечную долю секунды раствориться в магии любимого лица, искать ртом ее шею, словно в ней заключено избавление от зла. Один-единственный настоящий поцелуй ослабил бы мой разум, который необходим мне, чтобы не уступать этим. Подполье и любовь исключают друг друга. Курьеры — это монахи, подумал Грегор, и еще: ни один боксер накануне боя не должен спать с женщиной. Возможно, Франциска была арестована именно потому, что любила меня, подумал он и, вспомнив Франциску, вдруг снова почувствовал неприязнь к молодой девушке, стоящей перед ним. Вернувшись после маневров на Черном море, он уже не нашел Франциску в Ленинской академии. Товарищи преподаватели лишь пожимали плечами, когда он, сначала совершенно спокойно, а потом все взволнованней и настойчивей, стал расспрашивать, где она. Ее перевели в другое место, поначалу отвечали ему. Франциска прибыла в школу в Москве вместе с ним из Берлина; она была отлично подготовлена, и они вместе зубрили диалектический материализм. И заниматься с ней любовью было замечательно, ее тонкое тело излучало освобождающую, суверенную, смелую нежность, ее плоть умащивалась благовониями духа. Грегор был совершенно вне себя, когда день проходил за днем, а ему так и не удавалось ничего о ней узнать. В конце концов один из преподавателей отвел его в сторону и прошептал: «Чистка, вы же все понимаете, товарищ Григорий». Нет, он не понял, это было исключено, чтобы Франциска работала против государства рабочих и крестьян, он вспыхнул, возмутился, и тогда преподаватель тут же заговорил строго официальным тоном, и мозг Грегора впервые отреагировал молниеносно: он промолчал. Как в раковину, он погрузился в свои тарасовские переживания: память о золотом щите над Черным морем помогла ему механически закончить курс. В Москве он научился тому, что потом больше всего пригодилось ему в Германии: быть начеку. Франциска явно была недостаточно бдительна, сказал он себе, наверняка она решила, что можно соединить гений ее свободной любви с перспективами великого учения, но это была ошибка: ей не хватало холодности, она не смогла вычеркнуть свою любовь. Его возмущало, что он не смог помочь Франциске, а должен был помогать этой незнакомке. Молодая женщина блестящего ума погибла, а вместо нее случай подсовывал ему это избалованное, глупенькое создание, юное существо из буржуазной семьи; оглушенная тем, что с ней произошло, она не умела воспользоваться ничем, кроме детской попытки соблазнения, приманки из темных волос и красивого рта, произнесшего свой вызывающий вопрос так глупо и так уверенно.