День святого Жди-не-жди - Раймон Кено Страница 29

Как получилось, что я опять вляпался? Вновь я обречен на зрелище исключительно растительного мира, раскинувшегося в своей самоуверенной простоте, обречен на неизменно грубый контакт с двуногими и четвероногими, замкнутыми в пределах своего пищеварения. Какая скука! Повсюду ликует растительность, повсюду нарождаются растения, угрюмое и извечное обновление семенных сыновей и дочерей.

Как получилось, что я опять вляпался? Со всех сторон я ограничен горизонтальной линией растрепанных деревьев и изгородями земельных наделов. В окружности, расчерченной кадастрами и завещаниями, я не вижу ничего, кроме густого отпечатка времен года, жадного прикуса корыстного труда, медленной подготовки грядущего пищеварения, торжественного отупения деревенщины. Почему не подобен я солнцу, чей безмерный разум позволяет лучам, касающимся мха и лишайника, сохранять чистоту?

И когда оно (солнце) делает свой ежедневный вираж, уступая место ночи, я раскисаю и тоскую по достоинствам Города. В небе сверкает безумная геометрия планет и звезд, а из пахотной почвы выделяются темные шаровидные массы, вверх поднимаются чернильные пузыри. Вся природа впадает в отвратительный маразм. Все погружается в отупение. Зернышко света, которое взывает растения к жизни, возвращается в свое лоно, и на поверхности земли остается лишь головокружительная глупость бесформенных теней. Как не испугаться, когда в целесообразности отсутствует даже толика безумия? Как не ужаснуться при виде растительного бытия, что грузно тянется к своему концу: без воспоминаний и привидений, без смерти и призраков? Погруженный в эту тупую черноту, падший человек не слышит даже отголоска своего страха.

В городе каждый камень рикошетом искрится от блеска человеческого разума, а угроза ночи есть человеческая угроза. Вдали от дорог вас сдавливают безымянные ужасы, тускло удушают растительные кошмары; зато на углах улиц сверкает нож убийцы, легко понятный нож, с которым любой человек при любых обстоятельствах может обращаться как с бесспорным знаком. Здесь (где я нахожусь сейчас) — духота и трясина, там (где я хотел бы находиться) — багровые ручьи крови, все еще заряженной желаниями и жизнеспособностью. Если наши дома и одолевают призраки, то это отголоски человеческих останков, жалобные отражения существ нашего вида; здесь же я могу рассчитывать только на тени теней, густоты густот, мрачные сопли, шипящий навоз.

Стоит мне отойти от жилой постройки, в которой, впитываясь в перегородки, сохраняется запах человечества, меня тут же охватывает омерзительный ужас, тошнотворное отвращение к естественным красотам. Кто бы мог когда-нибудь поверить в то, что между человеком и средой его обитания существует хоть какая-то естественная связь? [96]Единственно возможные настоящие гармонии создал сам человек. Он один сумел достичь общей связности. Дух веет только там, где дышит человек [97], но человек, освобожденный от биологических и сельскохозяйственных ограничений: дух веет только тогда, когда природа стирается и исчезает [98]. Человек свершается исключительно в городе. Здесь же я чувствую лишь ужас и порабощение. Я вздыхаю, вспоминая о дрожи и лихорадочности, которые возникают только в урбанистических сообществах.

Труды моих братьев и моего покойного отца никогда не вызывали у меня желания уклониться от иллюзорной срединной линии, посредственное следование которой, к счастью, освобождает от всех тревог. Не будучи старшим от рождения, я никогда не стремился к привилегиям цифры один [99]. Я всегда считал, что место первого есть лишь покорность и ограниченность рамками правил. Но и место последнего мне никогда не казалось привлекательным. Я не жажду блистать. Чем меньше обо мне думают, тем лучше я себя оцениваю. Мой путь — лицемерие, моя атмосфера — скрытность. Я хочу являть лишь плоскую, гладкую и разгадываемую поверхность; я сохраняю при себе все нижнее; и здесь игра с этим словом в его подспудном значении вовсе не случайна, даже если я употребляю его совсем не в бельевом — по-моему, смехотворном — смысле. Хотя между одетой женщиной и тайной можно провести первую параллель.

С другой стороны, очевидно, что растительная природа и все, что от нее зависит, не прячет один лик под другим; у корней нет никакого особенного достоинства; если удалить почву, растительность раскидывается цельно и обнаженно. Ей нечего скрывать; она не становится более скучной, более пассивной, более застойной; но ее скука, пассивность и застойность не становятся менее ощутимыми. На свету она выделяет порчу, которую сама же собирает под покровом мрака. Все ее проявления лепечут один и тот же плеоназм. В полночь, несмотря на заляпанность лунным светом, огромные поля источают такую же вонь, что и в полдень. Растения не лгут, у растений внешнее поглощает все сущее, совсем как земельный надел — суть работающего на нем человека. Я же совершенно не люблю поглощаться и, подобно лукавому крабу, оставляю клешню тому, кто вздумает за нее потянуть. Потом она отрастает у меня по первому желанию и ради любой прихоти.

В Родимом Городе мне достаточно сделать нескольких уступок, дабы спокойно насытить свое притворство. А какую пищу я могу найти здесь, в съедобном мире овоща и зерна? Там каждый день приносит пропитание. Город — это моя жизнь, город — моя сила. То, что мои тайны обусловлены последними изобретениями или изысками моды, еще не свидетельствует об особом пристрастии к прогрессу и новшествам. У меня нет никакой системы; в одних случаях я отмечаю человеческую хитрость; в других — удивительное угождение моим желаниям; и во всех — бесспорный ум.

В последние годы на Родимый Город вываливают постоянно увеличивающуюся массу импортной продукции. Наконец-то и мы познали кинематограф. Для этого снесли один из наших старейших домов (туристы об этом сожалеют) и на его месте построили зал (красные кресла, белый экран), предназначенный для визуализации и спектакулизации оживших образов, называемых также движущимися картинками.

На открытие пригласили всех знатных лиц города. Я оказался в их числе. Среди наших сограждан нашлись те, кому довелось путешествовать, и теперь они проясняли самым оседлым, что именно должно произойти. И все же, когда погас свет, сердца сжались от какого-то волнения; вскоре, ко всеобщему изумлению, закрутилась кинолента. После сеанса, уже вечером зрители разошлись по своим домам, переваривая настороженность, но уже через месяц не осталось никого, кто бы регулярно не посещал «Родим-Палас», за исключением, быть может, дряхлых стариков, грудных младенцев и лежачих больных.