Железный бурьян - Уильям Кеннеди Страница 29

Но однажды, когда ей 27 лет, и жизнь ее кончена, и она понимает, что никогда не выйдет замуж и в музыке, вероятно, не пойдет дальше музыкального магазина, Элен вспоминает Шуберта, который так и не поднялся выше учителя музыки — бедный и больной, получал всего пятнадцать-двадцать центов за свои песни и умер в 31 год; и в этот страшный день Элен садится за рояль Артура и играет «Кто Сильвия?», а потом играет все, что помнит из полета ворона в Die Winterreise [15].

Цветок Шуберт.

Рожденный, чтобы расцвести в безвестности.

Как Элен.

Артур тому виной?

Он держал ее узницей своей любви по вторникам и четвергам, когда закрывал магазин пораньше, и вечерами по пятницам, когда говорил жене, что репетирует с Мендельсоновским клубом. И вот Элен в комнате на Хай-стрит, с задернутыми занавесками, голая сидит на кровати, а Артур встает и надевает халат, рассуждая уже не о половом вопросе, а о Торжественной мессе Бетховена — или же в тот раз — о песне Шуберта… а может, о великолепной Девятой, про которую Берлиоз сказал, что она похожа на первые лучи восходящего солнца в мае.

На самом деле — обо всех трех и еще о многом, многом, и Элен с обожанием слушала дивного Артура, пока из нее вытекала его сперма, и жаждала овладеть в совершенстве всей музыкой, когда-либо сыгранной, спетой или пригрезившейся.

В наготе непрерывного вторника и четверга и неизменной пятницы Элен видит теперь испорченное семя женской бесплодной мечты — семя, что, проклюнувшись, вырастает в бесформенный, треплемый ветром сорный цвет, ни для чего не нужный, даже для своего вида, ибо сам не производит семени: мутант, который вырастает лишь для одного красивого дня, как все дикое, а после вянет, гибнет, падает и исчезает.

Цветок Элен.

Никто не знает, сколько сил таится в каждой человеческой груди.

Никто не ожидал, что Артур бросит Элен ради женщины помоложе, лишенной слуха секретарши, музыкальной невежды с большим задом.

Оставайся столько, сколько хочешь, любовь моя, сказал Артур; ибо не было еще такой продавщицы, как ты.

Увы тебе, бедная Элен, любимая не за тот талант ангельским Артуром, которому дано было вредить Элен; который обучил ее тело и душу, а потом отправил их в ад.

От церкви Святого Антония Элен дошла до Саут-Пёрл-стрит и повернула на север в поисках ресторана. Она представляла себе, как сядет за столик в чайной Примроза на Стейт-стрит, где подают маленькие сандвичи с водяным крессом и срезанными корками, чай в японских чашках с блюдцами и маленькие кубики сахара в серебряной вазочке с изящными серебряными щипчиками.

Но остановилась на кафетерии «Уолдорф», где кофе стоил пять центов, а тост с маслом — десять. Незаметно вынула из бюстгальтера долларовую бумажку и, зажав в левом кулаке, сунула в карман пальто. Выпустила ее только на то время, пока несла на стол кофе с тостом, а потом снова сжала в кулаке — доллар, но уже с пятнадцатицентовой дыркой. Одиннадцать восемьдесят пять — все, что останется. Она положила сахар в кофе, налила сливки и стала потихоньку пить. Съела одну половину тоста, откусила от второй и отложила. Кофе выпила весь, а еда не лезла в горло.

Она заплатила по счету и снова вышла на Норт-Пёрл, сжимая сдачу в кулаке и думая о Френсисе и о том, что ей делать дальше. Холод уже пощипывал, несмотря на теплое солнце, и подталкивал ее мысли к помещению. И она пошла в библиотеку Прейна, в убежище. Села за стол, дрожа, и обхватила себя руками; постепенно согревалась, но озноб сидел глубоко. Нарочно задремала, чтобы сбежать на солнечный берег, где летают белые птицы, но седая библиотекарша растолкала ее и сказала: «Мадам, правилами не разрешается здесь спать» — и положила перед ней старый номер журнала «Лайф», а потом с соседнего стола взяла утренний выпуск «Таймс-юнион» на палке и дала ей со словами: «Но можете оставаться здесь сколько угодно, моя дорогая, — если захотите читать». Женщина улыбнулась ей сквозь пенсне, и Элен улыбнулась в ответ. Есть на свете хорошие люди, и иногда ты их встречаешь. Иногда.

Элен раскрыла «Лайф» и нашла фотографию растянувшейся на два квартала очереди за пособиями: мужчины и женщины в темных пальто и шляпах стояли, засунув руки в карманы, в холодный день Святого Людовика. Увидела фото прачки-негритянки Милли Смоллс, которая зарабатывала 15 долларов в неделю и выиграла 150 000 в Ирландском тотализаторе.

Элен закрыла журнал и заглянула в газету. Ясная погода и потепление, обещал синоптик. Врет. Сегодня, возможно, + 10, а вчера-то был ноль. Холодина. Элен поежилась и подумала о том, чтобы снять комнату. По данным опроса, Кросли Дьюи опережает Лемана. Доктор Бенджамин Росс из обсерватории Дадли в Олбани говорит, что марсиане не могут напасть на Землю. «Трудно представить себе, чтобы ракета или космический корабль могли достигнуть Земли. Земля — очень маленькая мишень, и, по всей вероятности, космический корабль марсиан просто пролетит мимо». Мэр Олбани Тэчер отрицает, что на выборах в 1936 году было выдано лишних 5 000 бюллетеней. При попытке сесть на товарный поезд убит человек. Его мать отравилась.

Элен перевернула страницу и наткнулась на статью Мартина Догерти о Билли Фелане и похищении. Она прочла ее и заплакала, ничего не усвоив; поняла одно: семья отнимает у нее Френсиса. Если бы у нее с Френсисом был дом, он бы ее никогда не оставил. Никогда. Но дома у них не было с начала 30 года. Френсис работал в ремонтной мастерской на южном краю города, ходил в бороде, чтобы его не узнали, и называл себя Биллом Бенсоном. Потом мастерская прогорела, и Френсис снова запил. Работы не было, не было и шансов на работу, и через несколько месяцев он оставил Элен. «Никакой от меня пользы ни для тебя, ни для кого, — кричал он в истерике, перед тем как уйти. — Ничего из меня не вышло и никогда не выйдет».

Какая проницательность, Френсис. Совершенно пророческие слова — что ты так и останешься никем, даже в глазах Элен. Френсис где-то теперь один, и даже Элен его больше не любит. Не любит. Потому что все в этой любви умерло, истрачено усталостью. Элен не любит Френсиса романтически: эта любовь увяла много лет назад — роза зацвела лишь раз и навсегда погибла. И не любит Френсиса как товарища, потому что он всегда кричит на нее и бросает одну, чтобы в ней ковырялись пальцами другие мужчины. И определенно не любит его как любовника, потому что так любить он уже не может. Он старался так сильно и так долго, что ты себе представить не можешь, Финни, — а ей только больно было на это смотреть. Больно было не физически — эта часть у Элен теперь такая большая и такая старая, что сделать ей там больно уже ничто не может.

Френсис не мог ее достать, даже когда был в силе, она была глубже. Ей нужно было что-то исключительно большое, больше Френсиса. Эта мысль впервые пришла ей, когда она стала гулять с другими мужчинами после Артура — а он был такой большой — и ни разу не получила того, что нужно. Ну, может быть, раз. Кто это был? Элен не может вспомнить лицо того раза. Она ничего не может вспомнить — только что в ту ночь, в тот раз, что-то в ней было затронуто, какой-то глубинный центр, которого не касался никто ни до, ни после. Тогда-то она и подумала: вот почему некоторые становятся профессионалками, потому что это так хорошо, и всегда будет кто-то еще, кто-то новый, чтобы тебе поспособствовать.