Кресло русалки - Сью Монк Кид Страница 29

При появлении первых серых теней ночной темноты я стала подолгу, с разными ухищрениями принимать ванны. Я стащила аварийную свечу из старого «ураганного» набора матери и прилепляла ее к краю ванны. Я зажигала ее, потом напускала горячую, почти обжигающую воду, пока ванная не наполнялась паром. Я часто сыпала в воду хвою с кедра, растущего на заднем дворе, или пригоршню соли, или добавляла несколько ложек лавандового масла, как будто готовила какой-то небывалый пунш. Иногда эту смесь ароматов было трудно вынести.

Я погружалась в воду так, что снаружи торчал только нос. Можно было подумать, что я именно теперь открыла для себя горячее шелковистое прикосновение воды.

Погрузившись в нее, я впадала в дремотное состояние. Я всегда любила шагаловских любовников «Над городом», где изображена обнявшаяся пара, парящая над крышами. Этот образ вставал передо мной всякий раз, когда я погружалась в воду, иногда любовники плыли по небу, но чаще плыли в обжигающей голубой воде.

Иногда мне вспоминалась русалка, которую изобразил Шагал, зависшая над водой, над деревьями, летящая русалка, но без крыльев, и я думала о брате Томасе – как он говорил, что завидует русалкам, которые в равной мере принадлежат морю и небу.

Однажды ночью я проснулась и села в постели. Что-то изменилось. И я поняла, что сверху не доносится ни единого звука. Я посмотрела в окно и увидела, что облака разошлись. Лунный свет падал в комнату кусочками слюды.

Я встала и отправилась шарить по дому в поисках чего-нибудь, чем и на чем можно было бы рисовать. Я нашла обтрепавшуюся коробку цветных карандашей в письменном столе Майка, где он, должно быть, оставил ее двадцать лет назад. Встав над кухонным столом, я заточила их ножом для рыбы.

Не в силах обнаружить ничего, кроме бумаги для записей, я взяла висевшую над столом большую картину в рамке, изображавшую маяк на Моррис-Айленде, вынула ее и стала нетерпеливо делать набросок на обратной стороне, словно изголодавшись по движению, властно управлявшему мной и ставшему мне почти чужим.

Я разрисовала полотно стремительными потоками синей воды. В каждом углу изобразила раковину «кораблика» с пробивающимся изнутри оранжевым светом, а внизу – черепашьи черепа, груды черепов, вздымающихся колоннами, – памятник затонувшей цивилизации, потерянной Атлантиды. В самом центре я набросала фигуры любовников. Они тесно прижались друг к другу, переплелись между собой. Волосы женщины обвивали их, как майские ленты. Они летели, оторвавшись от воды.

Работа опьяняла – и получилась страшноватой. Как езда на машине со спущенными колесами. Закончив, я вставила маяк обратно в рамку и снова повесила над столом, любовники оказались лицом к стене.

О том, чтобы снова лечь спать, нечего было и думать. Слишком я была взвинчена. Тогда я пошла на кухню заварить чай. Я сидела за столом, прихлебывая ромашковый чай из кружки с выщербиной, как вдруг услышала, что в дверь кто-то скребется – отчетливый, целенаправленный звук. Включив свет на крыльце, я выглянула из окна кухни. На крыльце сидел Макс, его черная шерсть была мокрой и грязной.

Я открыла дверь.

– Ах, Макс, ты только взгляни на себя.

Он ответил мне вопрошающим взглядом.

– Ладно, заходи.

Все знали, что он ночует в разных домах на острове, используя принцип ротации, график которой был известен только ему. Однажды мать сказала, что он появляется здесь каждые два месяца с требованием ночлега, но я сомневаюсь, чтобы он появлялся глубокой ночью. Я подумала, уж не выгнал ли его нынешний повелитель. Или он увидел в доме свет?

Я вытащила старую подстилку, которую мать держала для него в кладовой. Когда он свернулся на ней, я села рядом и вытерла его кухонным полотенцем.

– Что ты тут бродишь так поздно? – спросила я.

Макс немного приподнял уши, потом положил голову мне на бедро.

Я почесала ему за ушами, вспомнив, как брат Томас рассказывал, что берет его с собой на птичьи базары.

– Ты любишь брата Томаса? – спросила я. Макс стукнул по полу хвостом, думаю, потому, что голос у меня был сладенький – таким тоном говорят с младенцами, щенками и котятами. – Знаю, я его тоже люблю.

Чесать Макса было лучше, чем пить чай. Нервное возбуждение стало понемногу отпускать.

– Что мне делать, Макс? – спросила я. – Кажется, я влюбилась.

К такому выводу я пришла, сидя в русалочьем кресле, но ни разу не произносила этого вслух. И меня удивило, какое облегчение я почувствовала, признавшись в этом, пусть даже собаке.

Макс шумно вздохнул и закрыл глаза. Я не знала, как отделаться от одолевавшего меня чувства. Отрешиться от мысли о том, что здесь мой суженый. Это был не просто мужчина, который меня возбуждал, – в нем было свое небо, в нем было что-то, чего я не знала, никогда не пробовала на вкус и, возможно, никогда не попробовала бы. И сразу же вслед за этим мне показалось, что едва ли не легче жить в моем опустошенном браке, чем сожалеть о жизни прожитой, так никогда и не узнав его, так никогда и не пролетев по небу над городом, не погрузившись в морскую синеву.

– Моего мужа зовут Хью, – сказала я Максу, который уже крепко спал. – Хью, – повторила я и продолжала произносить как заклинание: – Хью. Хью. Хью.