Все четыре стороны. Книга 2. Вокруг королевства и вдоль империи - Пол Теру Страница 29

Пустыня выглядела невообразимо омерзительно — черная, со множеством валунов, без единого пятнышка зелени. При взгляде на камни казалось: ступив на них, непременно раздерешь в кровь ноги. К горизонту уходили отдельные полосы, покрытые чем-то вроде золы, усеянные кусками шлака и законченными камнями. На других участках, утопавших в пыли, там и сям попадались круглые курганы. Оказалось, это элементы ирригационной системы, именуемой karez, — сети подземных каналов и скважин, которая успешно используется со времен династии Западная Хань — уже примерно два тысячелетия. В пустыне вокруг Турфана есть также районы, где чувствуешь себя на морском дне, обнаженном каким-то роковым отливом. Эту пустыню все зовут gobi — безводное место. В Турфане не знают, что такое дождь.

В этой неглубокой зеленой долине посреди пустыни, где воду достают из-под земли, не было многоэтажных зданий в китайском стиле. Преобладали маленькие, кубические домики. Почти над всеми улицами нависали перголы, обвитые виноградными лозами. Они давали тень, а заодно украшали город. Турфанская впадина — главный центр выращивания винограда в Китае (в Турфане даже есть винодельня). Здесь растут тридцать сортов дынь. Все это дополнительно усиливает чувство облегчения после поездки по одной из самых диких пустынь планеты. Турфан — диаметральная противоположность всему, что его окружает: вода, тенистые улицы, свежесорванные фрукты.

В Турфане я купил местной кураги и изюма, сделанного из белого винограда (кстати, лучшего в Китае). Я сидел в номере, лакомился изюмом и абрикосами, пил зеленый чай «Колодец дракона» и делал заметки в дневнике, пока мой гид Фан и наш водитель подкреплялись в столовой. Затем мы выехали в путь по пыльным дорогам.

В Турфане часто бывает жарко, как в печке. Но утром в пасмурную погоду там было привольно: низкие облака, температура не выше каких-то 37 градусов. Город мне понравился. Изо всех мест, которые я успел повидать, он выглядел наименее китайским, а из всех городов — одним из самых маленьких и красивых. Автомобилей почти нет, тишина, архитектура — без единой вертикальной доминанты.

Это был уйгурский город — китайцев здесь жило немного. Ломимо уйгуров, на улицах попадались узбеки, казахи; таджики и тунгусы — кривоногие, в высоких сапогах наподобие монгольских. Кожа у них была выдублена солнцем, некоторые внешне походили на славян, другие на цыган, и почти все, казалось, завернули в этот оазис ненадолго, просто сбившись с дороги, и скоро вновь тронутся в путь. На турфанском базаре половина женщин смахивала на стереотипных гадалок, а остальные — на крестьянок из Средиземноморья. От жительниц других районов Китая они отличались кардинально. Эти сероглазые цыганистые женщины с темно-каштановыми волосами, порой пышного сложения, одетые в бархатные платья были весьма хороши собой, но отнюдь не дальневосточного типа. Запросто могли бы сойти за армянок или итальянок. Те же лица видишь в Палермо или в Уотертауне, штат Массачусетс.

Вдобавок турфанские женщины смотрели на меня пристально, подолгу разглядывали. Некоторые подходили, вытаскивали из-за пазухи — из ложбинки межу грудями, под бархатным платьем, пачки купюр и спрашивали: «Деньг менья?».

Совали мне в руки китайские деньги — еще теплые кредитки, сохранившие жар их тел. За доллар предлагали четыре юаня. Во рту у женщин сверкали золотые зубы. У некоторых лица были какие-то лисьи. Когда я говорил, что не хочу менять деньги, женщины недовольно шипели.

Рынок в Турфане был великолепен — здесь имелось все, чего стоит ожидать от базара в Центральной Азии. Торговали вышитыми седельными сумками, кожаной упряжью, самодельными складными ножами, корзинками, ремнями. В мясных рядах предлагались исключительно баранина и мясо ягненка — свиней в этом мусульманском городе не держат; имелись лотки с кебабами. Большую часть товаров составляли свежие фрукты, которыми хорошо известен Турфан — арбузы, хамийские дыни, мандарины. А сухофруктов я насчитал два десятка видов. Я купил изюма и кураги, миндаля и лесных орехов, и тут смекнул, что орехи и сухофрукты — пища караванщиков.

На турфанском рынке выступали акробаты и огнеглотатели. Один человек показывал фокусы, раскладывая карты на перевернутой тачке. В этом базаре было что-то средневековое: пыль, шатры, товары, артисты, публика: мужчины в маленьких облегающих шапочках, женщины в шалях, крикливые дети с растрепанными волосами и грязными ногами.

Ничто не дает столь трезвого представления о затеях и усилиях человечества, как разрушенный город. «Это была великая столица», — говорят люди, указывая на остатки стен, следы улиц и клубы пыли. И, стоя посреди тиши этого неживого города, вспоминаешь об Озимандии [49]— царе царей, чей истукан, засыпанный песками, был всеми забыт. Американцы созерцают подобные города с глубочайшим упоением, ибо на нашей родине пока нет ничего, сопоставимого с ними по масштабу. Города-призраки и третьестепенные поселки не сравнятся с монументальными трупами великих мегаполисов прошлого, имеющимися в остальном мире. Вероятно, оптимизм как черта национального американского характера обусловлен тем фактом, что в наших пределах не водится разрушенных крупных городов. Правда, погибшие мегаполисы навевают легкую усталость и уныние, но зато могут привить вам здоровое презрение к недвижимости.

Гаочан был идеальным примером разрушенности и запустения. Его имя гремело больше тысячи лет, а ныне обозначает запыленные руины глинобитных стен. Покамест судьба миловала его, ограждая от величайшего поругания — нашествия туристов, но однажды, когда «Железный петух» переродится в ультрасовременный поезд с обтекаемыми обводами, они отыщут даже это место в пустыне, в двадцати пяти милях восточнее Турфана. Город сменил полдюжины имен: Каракоджа, Хочо, Дакианус (в честь римского императора Деция), Апсус (переиначенное «Эфесус» — Эфес), Идукит-Шахри («город царя Идукита») и Эрбу («вторая стоянка»). Общепринятым стало название Гаочан, но это было уже неважно, так как от города почти ничего не осталось. Почти ничего, но достаточно, чтобы всякий уяснил: когда-то здесь стоял действительно огромный город, грандиозный мегаполис. Потому-то теперь он выглядел столь печально. Всем великим развалинам присуща меланхоличная пустынность.

От стен и укреплений мало что уцелело, но чувствовалось — крепость была добротная. Гаочан в древности был столицей своей области, в эпоху династии Тан — крупным городом, а затем крупным уйгурским городом, а затем был завоеван монголами. Уйгуры не хотели, чтобы их город разрушили; они сдались без боя и передали монголам власть. Собственно, монголы подчинили себе и весь остальной Китай. Во времена монгольского владычества — империи Юань 13–14 веков — по Китаю начали широко путешествовать первые западноевропейцы, в том числе Марко Поло.

К тому моменту Гаочан стал мусульманским — раньше его жители исповедовали буддизм. Кроме того, он был центром деятельности сектантов — сначала манихеев, а позднее несториан. Когда вдумываешься в эти еретические учения, нельзя не отказать им в определенной резонности. Манихеи, последователи персидского пророка Мани, полагали, что в каждом человеке есть два начала — доброе и злое, и жизнь — борьба этих взаимообусловленных противоположностей, света и тьмы, духа и плоти. Несториане — христиане, отлученные от ортодоксальной церкви за веру в то, что в Иисусе в его земном воплощении существовали два отдельных естества. Несториане отрицали, что Иисус был одновременно Бог и человек, а потому делали вывод, что Мария — либо Богородица, либо мать Иисуса-человека, но никак не то и другое сразу. После Эфесского собора (он состоялся в 431 году на территории нынешней Турции) несториан стали преследовать и ссылать за их учение. И вот в 7 веке несториане забрели сюда, в город на последнем отрезке Шелкового Пути, посреди Китая. Здесь-то в 638 году в Чанъане (Сиане) была заложена первая несторианская церковь.