Лондонские поля - Мартин Эмис Страница 29

Все это было крайне затруднительно. По сути, я здорово перепугался. Вот уже несколько недель не испытывал я подобного испуга. Проводив Окси до двери, я извинился перед нею и заплатил за труды. Затем поспешил укрыться в кабинете. Когда Инкарнация выставила меня оттуда, я вернулся в гостиную, где обнаружил, что большой ореховый стол — прежде совершенно пустынный, если не считать вазы со смесью из засушенных цветов — весь заставлен до сих пор не виденными мною гонгами, кубками и обелисками (Инкарнация извлекла их на свет божий из какого-то бездонного сундука с трофеями). Кроме того, на столе было теперь около дюжины фотографий Марка Эспри, произносящего речи на приемах, окруженного ласками, обильно расточаемыми старлетками, или же хмурящего лоб в беседах с почтительными собратьями-умниками… Он похож на принца Эндрю [21]. Возможно, он и есть принц Эндрю: пока еще не женатый, еще не располневший, не раздобревший на чрезмерно сытной стряпне Ферджи. Усмешливые глаза, обхваченные мясистыми щеками. Необычайная алчность зубов.

Нынче вечером — обед на Лэнсдаун-креснт. Лиззибу тоже там будет.

На обратном пути мне надлежит сделать остановку на тупиковой улочке: коктейли с Николь Сикс.

В противоположность всем этим успехам, я почти отчаялся попасть в дом к Киту. Есть у меня на этот счет одна задумка, да большой кропотливости требует. Она касается малышки Ким. Маленькой его девочки.

Дом Кита — отнюдь не его жилище. (К тому же он, в общем-то, и не дом.) Это так, просто некое место, где обитают его жена и ребенок, некое место, где Кит может отоспаться, прежде чем снова стать готовым к рюмашкам или дротикам. Часто рассыпаясь в похвалах, расточаемых своему псу, Клайву, Кит никогда не упоминает о Ким, разве что в случаях сугубого опьянения. Тогда он выдает такие перлы, как «Я в этой девочке души не чаю» и «Эта девочка для меня — все на свете». Но если наводить его на подобные разговоры, побуждать его к ним, то он, когда дело касается ребенка, снисходит лишь до того, чтобы поносить Кэт за ее праздность, за нехватку выносливости.

— Я что имею в виду? — сказал он мне в «Черном Кресте», а то и в «Голгофе», своем питейном клубе («Голгофа» открыта двадцать четыре часа в сутки. Впрочем, «Черный Крест» тоже работает круглосуточно). — Непонятно, чего такого она ждет. Все причитает и причитает. Дочка то… Дочка се… Ах, я не высыпаюсь!.. Ну и? На то они и бабы, чтоб детьми заниматься.

— Это, Кит, может быть очень трудно, — предостерег его я. — Мне приходилось смотреть за детьми — за маленькими детьми. Они обожают своих матерей, но они же их и мучают. Подвергают их особой пытке — лишают сна.

Он взглянул на меня в недоумении. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чем думает Кит. Прежде всего, бросается в глаза, что думает он не слишком-то много. Самая трудность, которую представляет для него это занятие, недостаточная натренированность извилин заглавными буквами возвещают о себе на его лбу. Это вроде как газетные заголовки. Лицо у Кита — словно страница таблоида. Шок. Ужас. Нахмурит ли он брови, мелькнет ли в его глазах понимание — прочитать его мысли легче легкого. Сейчас там значилось нечто вроде: «А чего ради этому типу понадобилось приглядывать за малышами?» Он сказал:

— Да, но это же не то, что настоящая работа. Половину времени их попросту держат в этой их штуковине — как бишь ее? — в манеже. А с чего это ты приглядывал за малышами?

— Два года назад я потерял брата. — Это было правдой. И говорить об этом было непростительно. Дэвид. Мне очень жаль. Я у тебя в долгу. Все из-за этих писательских мытарств. — Ну так вот. Одному их ребенку было два, а другой только-только родился. Я был с ними, покуда все там утрясалось.

Лицо Кита сказало: «Да, печально. Бывает. Можешь не продолжать».

Но я продолжил. Я вот что сказал:

— Все, что Кэт требуется, так это пара часов в сутки без ребенка на руках. Это бы ее совершенно преобразило. Лично я рад был бы помочь. Гай нанимает нянь-мужчин, — вставил я кстати. — А ты мог бы тем временем погулять с ней в парке. Я детишек вообще-то люблю.

Ну что ж, ясно было, что такая мысль не очень-то пришлась ему по вкусу. (Он начал говорить о дротиках.) Нет, думал я, эта дверца захлопнута. Глухо. Детки, младенцы, крохотные человеческие существа — всеми ими надлежит заниматься бабам. А если кто и любит детишек, так это всякие трансвеститы, типы с гормональными сдвигами, сексуальные маньяки. Для Кита все это было крайне зыбкой почвой. Педофилы — птенчики, чмурики — представлялись презреннейшими из презренных, и Кит сталкивался с ними прежде. В тюрьме. Он свободно говорил о тюрьме. В тюрьме Киту выпала возможность накостылять педофилам, и он не преминул ею воспользоваться. В тюрьме, как и повсюду, каждому требуется кто-нибудь такой, на кого можно было бы взирать сверху вниз, кто-нибудь, кто был бы решительно хуже. Скажем, серийным убийцам старушек предоставлялась возможность вволю поупражняться на велотренажере, воры-домушники по воскресным утрам получали по дополнительной сосиске, но вот чмурики… Неожиданно Кит сказал мне, почему — сказал о причине, скрытой под всеми видимыми причинами. Собственно, Кит этого не говорил, но это было написано у него на лбу. Заключенный ненавидит педофила не только потому, что ему нужен некто, на кого бы он мог смотреть сверху вниз, и не из одной лишь сентиментальности, но потому, что лишь в этой ненависти находит выход для своих родительских чувств. Поэтому, когда ты полосуешь чмурика бритвой, которую протащил в подошве, ты просто говоришь остальным парням: смотрите, какой я славный папаша.

Я был благодарен Киту за это откровение. Точно, теперь я вспомнил: мы были в «Хосни», мусульманском кафе, где Кит порой устраивал себе мимолетное отдохновение от «Голгофы» и «Черного Креста». Как раз тогда один из более-менее постоянных посетителей проходил мимо нашего стола. Он наклонился и сказал мне:

— Слышь, а я знаю, кто ты такой. Огнеупорный охранник.

За сим воспоследовало и усердное объяснение. Огнеупорный = огнеупорный щит = жид. Охранник = охранник в банке = янки.

— О господи, — сказал Кит. — Господи, — повторил он с усталостью иконоборца в голосе. — Как же ненавижу я такую вот чушь. До чего она мне остохренела. «Ваших рож не ставлю в грош». Боже мой… Вы намерены хоть когда-нибудь покончить с этой мутотенью? Вы хоть когда-нибудь собираетесь с этим покончить?

В основном квартира Марка Эспри меня очень даже любит. Но кое-что в ней меня ненавидит. Меня ненавидят лампы. Они внезапно гаснут каждые пятнадцать минут. Я приношу новые, меняю. Еще меня ненавидят зеркала.

Больше всего прочего в квартире Марка Эспри меня ненавидят трубы. Они ворчат или орут на меня. Иногда по ночам. Я даже подумывал о поистине отчаянном шаге — о том, чтобы пригласить к себе Кита, чтобы он на них взглянул. Или хотя бы послушал их.