Путешествия с Геродотом - Рышард Капущинский Страница 28

Не помню, как я взлетел, зато прекрасно помню, как я плыл в темных просторах, но темных какой-то очень светлой темнотой, даже лучезарной, плыл сквозь разноцветные кольца, вроде тех легких обручей — хула-хупов, которые крутят дети, а кольца расступаются, кружат и заполняют все пространство.

Когда так плывешь, самую большую радость доставляет чувство освобождения от тяжести собственного тела, от сопротивления, которое оно обычно оказывает, от его упорного, неумолимого противодействия, на которое раньше ты наталкивался на каждом шагу. Оказалось, что тело вовсе не обязано противостоять тебе, и пусть на мгновение, пусть в столь необычных обстоятельствах оно может стать твоим союзником.

Я вижу перед собой капот внедорожника, а краем глаза — разбитое зеркало бокового вида. Горизонт становится ярко-розовым, а песок пустыни — графитно-серым. Нил в эту минуту предрассветной зари — синий. Я сижу в открытой машине и трясусь от холода. У меня озноб. В это время суток в пустыне холодно, как зимой в Сибири, пробирает до мозга костей.

Но когда мы возвращаемся в город, встает солнце, и сразу становится жарко. Страшно болит голова. Единственное, чего хочется, так это спать. Спать. Только спать. Не двигаться. Не быть. Не жить.

Через два дня мои суданцы пришли в гостиницу и поинтересовались моим самочувствием. Как мое самочувствие? Ох, друзья, как мое самочувствие? Вот именно, как твое самочувствие, потому что приезжает Армстронг, завтра на стадионе будет его концерт.

Я тут же выздоровел.

Стадион располагался далеко за городом, маленький, плоский, тысяч на пять мест. И при этом заполнился он только наполовину. Посредине, на траве был подиум, слабо освещенный, но мы сидели близко, и Армстронга с его маленьким оркестриком было хорошо видно. Вечер выдался жаркий и душный, и Армстронг вышел на подиум уже мокрый, потому что, кроме всего прочего, на нем был пиджак, а на шее — галстук-бабочка. Он поприветствовал всех, подняв руку, в которой держал отливающую золотом трубу, и сказал в ужасно трещавший микрофон, что рад играть в Хартуме, и не только рад, а счастлив, после чего рассмеялся своим открытым, свободным, заразительным смехом. Таким смехом, который всех вокруг заставляет смеяться. Но стадион сдержанно молчал, не вполне зная, как себя держать. Зазвучала ударная установка, контрабас, и Армстронг начал с песни весьма уместной и весьма своевременной — «Sleepy Time Down South». Трудно сказать, когда я впервые услышал голос Армстронга, но есть в этом голосе нечто, отчего кажется, будто ты его знал всегда, и, когда он начинает петь, каждый искренне убежден в своей компетентности и говорит: О да, это он, Сачмо!

О да, это был он, Сачмо. Он пел «Hello, Dolly, this is Louis, Dolly», а потом «What a Wonderful World» и «Moon River», пел «I touch your lips and all at once the sparks go flying those devil lips», но публика продолжала сидеть тихо, аплодисментов не было. Не понимали слов? Или слишком много откровенной эротики для мусульманского слуха?

После каждого номера и даже во время пения Армстронг вытирал лицо большим белым платком. Эти платки ему постоянно подносил специальный человек, сопровождавший Армстронга по Африке, — в этом состояла его единственная функция. Потом я увидел: платков набралась целая сумка, десяток-другой.

После концерта люди быстро разошлись, исчезли в ночи. Я был потрясен. Я слышал, что выступления Армстронга вызывают взрыв энтузиазма, безумство, экстаз. Ничего из этих высоких эмоций не было на стадионе в Хартуме, хотя Сачмо спел много спиричуэлз из южных штатов — Алабамы и Луизианы, куда уходят его корни. Но та Африка и эта, нынешняя, стали разными мирами, не имеющими общего языка, неспособными понять друг друга, образовать эмоциональную общность.

Суданцы отвезли меня в гостиницу. Мы сели на террасе, пили лимонад. Некоторое время спустя машина привезла Армстронга. Он наконец сел за столик, собственно говоря, упал на стул. Крепко сбитый широкоплечий мужчина. Официант принес ему апельсиновый сок. Он одним махом выпил его, потом еще и еще стакан. Сидел уставший, понурив голову, и молчал. Ему было шестьдесят, и он — этого я тогда не знал — страдал болезнью сердца. Армстронг во время концерта и Армстронг сразу после него — два разных человека: первый веселый, безмятежный, живой, с сильным голосом и широким диапазоном трубы; второй — грузный, выжатый, бессильный, с погасшим лицом, покрытым глубокими морщинами.

Тот, кто покинет безопасные стены Хартума и отправится в пустыню, должен помнить, что там его поджидают коварные ловушки. Песчаные бури постоянно изменяют конфигурацию местности и переставляют ориентиры, и если путешественник в результате такого беспокойного поведения природы потеряет дорогу — он погибнет. Пустыня полна загадок и может вызвать страх. Никто не отправляется туда в одиночку и без верблюда, потому что человек не в состоянии взять с собой столько воды, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее один колодец от другого.

Геродот, путешествуя по Египту и зная, что рядом Сахара, предусмотрительно держится поближе к реке, он всегда вблизи Нила. Пустыня — это солнечный огонь, а огонь — это дикий зверь, способный сожрать все: у египтян огонь считается диким зверем, который поглощает все, на что нападет, насытившись же, он умирает вместе с тем, кого он поглотил. И Геродот приводит такой пример: когда царь персов Камбис пошел покорять Египет, а потом направился на юг, чтобы занять Эфиопию, часть своих войск он направил на войну против аммониев — народа, жившего в оазисах Сахары. Войска его, выйдя из Фив, после семидневного марша через пустыню достигли города под названием Оасис. Далее следы этой армии теряются: а что с ними случилось потом, этого никто не знает, кроме, пожалуй, самих аммониев и еще тех, кто слышал их рассказы. К аммониям они, во всяком случае, не дошли и назад не вернулись. Сами же аммонии рассказывают об этом вот что. Из Оасиса персы пошли на них через песчаную пустыню. Приблизительно на полпути между Оасисом и ними, как раз во время завтрака поднялся страшный южный ветер и погреб войско под кучами песка. Так погибли персы.

Прилетели чехи — Душан и Ярда, — и мы сразу отправились в Конго. Первый пункт с конголезской стороны — придорожное поселение Аба. Оно располагалось в тени высокой зеленой стены, а стена оказалась началом джунглей, выраставших здесь внезапно, словно отвесная скала на равнине.

В Абе была автозаправочная станция и несколько магазинов. Все под сенью трухлявой деревянной аркады, под которой сидели несколько человек, неподвижных, праздных. Они ожили, только когда мы остановились расспросить, что нас ожидает в этой стране и где можно обменять фунты на местные франки.

Это оказались греки; они образовали здесь колонию на манер сотен похожих, рассеянных по всему миру еще со времен Геродота. Этот тип поселения дожил благодаря им до наших дней.

У меня в сумке лежал том Геродота, и, когда мы отъезжали, я показал его одному из прощавшихся с нами греков. Он увидел имя на обложке и улыбнулся, но улыбнулся так, что я не смог понять, то ли он выражает свою гордость, то ли беспомощность, потому что не имеет понятия, о ком речь.