Пурпурное сердце - Кэтрин Хайд Страница 28

Меня это приводит в ярость. Понимаете?

Я бросаюсь к ним. Один из мальчишек увидел меня. Другого я рассчитываю застать врасплох. Первый парнишка дает деру. Другой пытается вырваться из моих рук и убежать, но, поскользнувшись, падает в сугроб. Вот это справедливо. Я поднимаю его за одну ногу.

Возможно, я еще не упомянул, но мой брат Робби и сестра Кейти значительно младше меня. Шесть и восемь лет. Видимо, для мамы достаточно было иметь одного ребенка, то есть только меня. А потом — не знаю, как так получилось. Отец всегда хотел иметь большую семью, а может, просто по случайности они родили еще двоих. Не станешь ведь спрашивать.

Как бы то ни было, Кейти еще совсем маленькая, а мальчишка, который ее дразнил, ее ровесник и примерно вполовину меньше меня ростом. Так что я без труда хватаю его за щиколотку и держу головой вниз.

У него соскакивает сапог, и голова почти касается земли, но я не отпускаю. Так и держу за тонкую щиколотку, оставшуюся в тонком белом носке.

Я окунаю его головой в снег. Он пытается вырваться, выплевывая снег изо рта.

— Приставай к своим ровесникам, — говорю я.

— Да, и ты тоже, — ревет он.

Как ни печально, но тут он прав.

Я кладу его на снег и отпускаю.

— Короче, приставай, к кому хочешь. Только не к моей сестре.

Он встает и бежит прочь от меня, вприпрыжку на одной ноге, обутой в сапог, оставляя на снегу забавные следы.

Я так и держу в руке его сапог — красный, с пушистой подкладкой. Сапог я вешаю на ветку дерева, чтобы парень заметил его, когда вернется.

Потом иду помогать Кейти, но она уже поднялась, вытряхивает снег из-за воротника. Если бы взглядом можно было убить!

— Ты в порядке, Кейти?

— Я сама могу постоять за себя, идиот.

— Да, у тебя это неплохо получалось. Я заметил.

— Я ненавижу тебя, — бросает она и ковыляет прочь.

Я оборачиваюсь и вижу Эндрю, стоящего у меня за спиной.

— Как хорошо, что я единственный ребенок в семье, — говорит он. — Почему ты полез за нее заступаться?

— Потому что она моя сестра.

— Она тебя ненавидит.

— Нет, это неправда.

— Она сама только что сказала.

— Она ненавидит всех.

— И тебя в том числе.

— Меня она ненавидит меньше, чем всех остальных.

— Очень трогательно, — говорит Эндрю. — Может, пойдем домой? Я весь продрог.

Ну ладно, а теперь вернусь к тому, с чего я начал.

Я прихожу домой, а мама испекла для меня лимонный пирог. Я чувствую его запах. Даже не знаю, по какому случаю он испечен. Может, и без всякого повода. Такое впечатление, что чем старше я становлюсь, тем больше маме хочется меня баловать.

Робби и Кейти терпеть не могут лимонный пирог. Они любят яблочный, вишневый, любой другой пирог, но только не лимонный. Они морщат носы, когда чуют его запах, и тогда мать говорит; «Это для Уолтера». Как будто они сами не знают.

Теперь вы понимаете, в каком я долгу перед ними?

— Садись, — говорит она. — Снимай сапоги. Пирог уже остыл, можно резать.

На лице ее тень легкой тревоги. Словно облачко затуманивает ясный взгляд.

Моя мама красивая женщина. Не голливудская красавица, конечно, но никого не оставляет равнодушным. Люди пялятся на нее, а она смущается. У нее вошло в привычку отворачиваться, когда на нее смотрят. У мамы идеально вылепленный подбородок, большие темные глаза и волнистые волосы, стянутые узлом на затылке. Но мне кажется, что все дело в ее улыбке. Именно улыбка делает ее неотразимой. Впрочем, она редко награждает ею. Нужно особенно постараться, чтобы заслужить ее.

Сегодня на ее лице нет улыбки.

— Что случилось, мама? — спрашиваю я, усаживаясь за стол.

— Заходил Бад Гундерсон и сказал, что ты избил его маленького сына. Я сказала, что не могу поверить в это.

— Он издевался над Кейти. Я не избивал его. Просто окунул в снег. Он прицепился к Кейти. Я просто хотел проучить его.

Она кивает, но как-то печально. Теперь она переживает из-за Кейти. Она кладет мне на тарелку кусок пирога, примерно пятую часть от целого. Весом, наверно, около фунта.

— Он говорит, что ты отобрал у него сапог.

— Он просто свалился с ноги. Я оставил его там же, сразу найдет.

Она без слов протягивает мне вилку. Мама многозначительно молчит большую часть времени. Это тяжело выносить. Я иногда спрашиваю себя, счастлива ли она. Она ведет себя так, будто ее счастье исключительно во мне.

— Если хочешь, я могу сходить за сапогом и отнести его к ним домой, — предлагаю я.

Она садится за стол рядом со мной. Плечи грустно опущены. Она качает головой.

— Нет, если он приставал к Кейти, тогда пусть сам идет за своим сапогом. Я просто беспокоюсь из-за того, что об этом подумает твой отец. Ты ведь его знаешь.

Я киваю в знак согласия. Я знаю своего отца.

— Может, будет лучше, если мы вообще не станем рассказывать ему об этом? Что касается меня, то это будет впервые.

Я лопаю пирог. Вкуснее его нет ничего на свете. У него всегда неизменно любимый вкус.

Я спрашиваю, как она думает, с Кейти все в порядке?

И тотчас понимаю, что совершил ошибку.

— Конечно, — отвечает она. — У нее прекрасный дом, семья, которая ее любит. Почему она должна быть не в порядке?

По ее глазам я вижу, что на самом деле напугал ее своим вопросом, заставил задуматься о том, что нужно человеку для счастья. Матери каждый день теряют своих детей — из-за болезней, несчастных случаев. На глазах матерей дети превращаются в моральных уродов. В Европе матери теряют своих сыновей на войне. А у моей матери дети дома, в тепле, сыты и ухожены. И тут вдруг я поставил под сомнение смысл такого существования.

— Просто иногда она меня беспокоит, — говорю я.

За Робби я тоже переживаю, но меньше. Потому что Робби не боится просить о том, что ему нужно.

— Ешь свой пирог, Уолтер, — говорит она.

Что я и делаю с удовольствием.

Это последний раз, когда я пытаюсь помочь Кейти. Возможно, мне стоило делать это чаще.