Все мои уже там - Валерий Панюшкин Страница 28

– Вы видите, Анатолий, как, например, в этом стихотворении оживает волк?

– Где оживает волк? – прапорщик оглянулся, как будто бы волк оживал у него за спиною.

– Смотрите! – я заговорил таинственным голосом, как говорят с детьми родители, приготовившие сюрприз. —

Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали… «Что там в поле?

Кто их знает? Пень иль волк?»

Представьте себе: пурга, ничего не видно, и посреди пурги седоку или даже его коням мерещится в поле какая-то тень, что-то серое, то ли пень, то ли волк. Представили? Толик, кажется, представил себе все это очень неплохо. Во всяком случае, он еще раз с опаской оглянулся и шумно сглотнул слюну, так что кадык прокатился по всему его горлу. А я продолжал:

– Вьюга злится, вьюга плачет;

Кони чуткие храпят;

Вот уж он далече скачет;

Лишь глаза во мгле горят…

Кто скачет, Анатолий? Пень? Или волк?

– Волк, – закивал прапорщик. – И глаза горят.

– Нет-нет, подождите! – я откинулся в кресле, понимая, что мне удалось зацепить дремлющее прапорщиково сознание. – У Пушкина нигде не сказано, что это волк. Он описывает какую-то тень посреди пурги. Пень иль волк. Больше слова «волк» в стихотворении нету. Почему же вы так уверены, что это волк? Откуда появился волк? Вернее, где появился волк?

– Ну-у… – прапорщик помедлил с ответом. – Скачет, глаза горят.

– Так, и где появился волк?

– Ну-у-у…

С торжествующим, я думаю, видом я заявил тогда, направляя на Толика указательный палец:

– Волк появился у вас в голове, Анатолий. Слова сложены так, что у вас в голове пень превращается в волка, волк оживает, скачет, и у него горят глаза.

Когда я сказал это, Обезьяна зааплодировал, Ласка, не меняя позы, тихонько засмеялась, а Банько подошел ко мне с бутылкой коньяка, наполнил мою рюмку и проговорил с полупоклоном:

– Маэстро! Позвольте!

А прапорщик трогал кончиками пальцев свои виски, как будто бы пытаясь нашарить в своей голове то место, где оживают волки.

С этой поры прапорщик вечернее чтение стихов не на шутку полюбил. Да и все остальные обитатели нашего дома, днем обыкновенно разбредавшиеся каждый по своим делам, к вечеру старались собраться в гостиной. Так студенты в университете набиваются на лекции к хорошему профессору, сидят, смотрят лектору в рот и ждут откровений, вовсе не задумываясь о том, насколько трудно бывает оправдать их ожидания. Я читал им много стихов, но поразить их так же, как я поразил их рассказом про оживающего волка, мне удалось только еще два раза. Я показал им, как летит над землей мысль в стихотворении Николая Гумилева «Жираф», и я показал им, что такое плотность текста на примере самого, пожалуй, известного стиха Иосифа Бродского. Я обратил их внимание на то, что Гумилев в «Жирафе» пропускает аж шесть слогов.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

(та-та-та-та-та-та) изысканный бродит жираф.

– Вы слышите? – размахивал я в другой день, но тою же коньячной рюмкой и у того же камина. – Шесть слогов пропущено. Возникает как будто пауза. Поэту как будто требуется время, чтобы перенестись мыслью из холодной и туманной России в Африку. Его мысль летит над землей со скоростью света или со скоростью звука. Очень быстро летит, но тем не менее, целых шесть пропущенных слогов, или мгновений, требуется, чтобы преодолеть это огромное расстояние.

– Круто! – сказал Толик.

А Ласка опять смеялась тихим счастливым смехом.

У Бродского я обратил их внимание всего на одну строку: «Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя».

– Что случилось? – спросил я. – Что автор сделал?

Наперебой сначала Обезьяна с Лаской, а потом и Банько с прапорщиком принялись перечислять простыми словами описанное в этой строчке: автор спит, автор сидит в тюрьме, надзиратель смотрит на него в глазок, надзиратель вооружен, автор сидит в тюрьме так давно, что все это ему уже и снится…

– Круто! – сказал Толик, когда понятно стало, что для расшифровки одной поэтической строки нам понадобилась бы пара страниц прозы.

По ночам, когда мы расходились по своим спальням, я часто лежал и думал, отчего бы Толику с таким удовольствием выполнять все эти не свойственные для него задания. Я лежал с открытыми глазами в темноте. За окнами ухала какая-то печальная птица, которую я, не разбирающийся в птичьих голосах, называл неясытью и представлял себе маленькой совой с испуганными глазами, похожими на двухевровую монету. Позже, когда лето вошло в свои права, неясыть ухать перестала и пели соловьи, про которых я знал, как они выглядят. Я лежал, смотрел в темноту и слушал. Откуда-то из глубины дома доносились истошные любовные крики Ласки, и это значило, что девочка занималась сексом с Обезьяной. Или тихо, но ритмично поскрипывала какая-нибудь мебель, и это значило, что Ласка занималась сексом с Банько. Я лежал, смотрел в темноту, и про Ласку мне все было понятно: Обезьяну она любила, а Банько она жалела.

Где-то далеко за забором шумели автомобили, продолжалась жизнь, про которую я не имел никаких известий. Временами я слышал милицейские сирены. Иногда двигатели автомобилей, проезжавших там далеко за забором, были не сдержанно-представительскими, а отчаянными и ревущими. И я воображал себе, что вот едет мимо нашего дома по Рублевке какой-нибудь «щенок» из высокопоставленной семьи – с напудренными кокаином ноздрями и на спортивной «Ламборгини». Я лежал и слушал, как замолкают на несколько минут соловьи.

Когда становилось совсем тихо, я слышал, как внизу в кустах под окном копошатся ежи. И еще я слышал, как бьется мотылек о стекло. И на фоне всех этих ночных звуков каждую ночь я так и эдак прикидывал в голове про Толика, зачем он все это делает? Мысль перекатывалась в мозгу, как в детстве карамелька перекатывается во рту у ребенка, постукивает о зубы, расплывается в кислый и сладкий сок и приятно язвит небо.

Проще всего было бы думать, что Толик занимается со мной фехтованием, логикой и литературой по причине насилия, которое в первые дни так решительно применял к прапорщику Обезьяна. Но прапорщик мой не выглядел человеком, которого просто заставили заниматься. Он мог бы заниматься из-под палки, однако же мне всерьез казалось, что двадцатипятилетнему этому громиле интересно. Или нет? Или не может быть, чтобы милиционеру интересно было разбирать стихи Гумилева и Бродского? У меня не было ответа.

Однажды ночью, когда песня кроватных пружин в доме затихла, а песня соловьев на улице продолжалась, я встал тихонько и спустился в гостиную, чтобы налить себе виски. Было часа три ночи или около того. В окно сквозь кусты и деревья парка я увидал, что у Толика в доме горит свет. Не знаю, что это мне взбрело в голову. По здравом размышлении я бы не пошел навещать ночью одинокого мужчину только потому, что у него горит свет. Вполне ведь могло оказаться, что прапорщик, будучи человеком молодым и здоровым, мастурбирует, например, разглядывая глянцевые картинки в одном из мужских журналов, которые валялись у него на журнальном столике во множестве. По здравом размышлении…