Заговор против Америки - Филип Рот Страница 28

— Нет, это ты не хочешь слушать! Если бы не президент Линдберг…

И вновь это имя! Очередному — бессчетному и нас всех измучившему — произнесению которого я предпочел бы звук разрыва авиабомбы.

И тут в смутно освещенном дверном проеме, на самом верху лесенки, ведущей в подвал, появился отец. Хорошо еще, что при таком освещении, да еще снизу вверх, нам не было видно выражение его лица.

— Он разволновался из-за Элвина, — сказала мать, пытаясь объяснить отцу, из-за чего они с Сэнди так раскричались. — Я совершила ошибку. — А Сэнди она сказала: — Нечего мне было спешить выкладывать тебе эту ужасную новость. Трудно, наверное, мальчику прибыть из такой замечательной поездки, а тут сразу… и вообще трудно переезжать с места на место… и ты, конечно, валишься с ног от усталости. — И, признавая собственное бессилие в создавшейся ситуации, она приняла неожиданное решение. — Ступайте наверх, вы оба. А мне нужно заняться стиркой.

И вот мы выбрались из подвала и с облегчением обнаружили, что отца уже нет ни на лесенке, ни в холле: он сел в машину и отправился за покупками.

(В постели, час спустя. Свет уже погашен во всем доме. Мы перешептываемся.)

— Там и вправду хорошо было?

— Просто классно.

— А чего такого классного там?

— Да все: жить на ферме, вставать до рассвета, весь день заниматься на свежем воздухе, и вся эта скотина. Я рисовал множество всякой живности, после покажу. И каждый день — мороженое. Миссис Маухинни сама его делает. Молоко всегда свежее.

— Молоко и у нас свежее.

— Нет, там оно свежее из-под коровы. Еще теплое.

— А от него не заболеешь?

— Так его же почему кипятят?

— Значит, прямо от коровы ты не пил?

— Пробовал, но мне не понравилось. Очень жирное.

— А ты корову доил?

— Орин меня учил, но это трудно. И коты сбегаются, лезут прямо в молоко.

— У тебя был друг?

— Конечно, Орин.

— Орин Маухинни?

— Да, мы с ним одногодки. Он учится в школе и работает на ферме. Встает в четыре утра, ухаживает за скотиной. Это его обязанности. В школу ездит на автобусе. Приезжает — и снова в коровник, потом делает уроки-и спать, а утром подъем в четыре — тяжелая работа быть сыном фермера.

— Но они богатые?

— Изрядные богачи.

— Почему ты так говоришь?

— А что? Так говорят в Кентукки. Ты бы слышал, как говорит миссис Маухинни! Она из Джорджии. У нее на завтрак оладьи каждое утро. С беконом. Мистер Маухинни сам его коптит. У него есть коптильня. Здорово получается.

— Ты ел бекон каждое утро?

— Каждое утро. Это объедение. А по воскресеньям, когда мы вставали, не только оладьи и бекон, а еще и яйца. От своих куриц. У них красный желток. Иди в курятник, бери яиц сколько хочешь.

— И окорок ты ел?

— Окорок у нас бывал на ужин два раза в неделю. Тоже свой. Мистер Маухинни делает его по семейному рецепту. Он говорит, что если окорок провисел в кладовой меньше года, так он его и есть не будет.

— И колбасу ел?

— Конечно. Он и колбасу делает. Измельчает мясо специальной машинкой. Колбасу нам часто давали вместо бекона. Очень вкусно. И свиные отбивные — пальчики оближешь. Я не знаю, почему мы их не едим?

— Потому что это свинина.

— Ну и что? А для чего фермеры разводят свиней? Для красоты, что ли? Как отличную еду. Раз попробуешь — и уже никогда не откажешься.

— Ты теперь всегда будешь есть свинину?

— Конечно.

— Там, небось, жарища была?

— Только днем. Но у нас был перерыв на ланч, — сэндвичи с кетчупом и майонезом и лимонад, — а во второй половине дня опять на прополку. Пропалывали кукурузу, пропалывали табак. У нас с Орином был свой огород для прополки. А так работают в основном негры, поденщики. Там был один такой негр Рандолф, который тоже был поденщиком, а сделался арендатором. Мистер Маухинни сказал, что он отличный фермер.

— Ты понимаешь, что говорят негры?

— Конечно.

— И сам по-ихнему можешь?

— Они говорят «бак» вместо «табак», или «грю» вместо «говорю»: «он грит, я грю, они грят», но на самом деле они почти и не говорят, они работают. Когда режут свиней, то мистер Маухинни зовет двух братьев негров — Клита и старого Генри, чтобы они их потрошили. За это им отдают потроха, они их жарят и едят. Всякую требуху.

— Ты бы и это стал есть?

— Да я негр, что ли? Мистер Маухинни говорит, что негров остается все меньше, они уходят с фермы, думают, что в городе больше заработают. И если в субботу старый Генри попадет за пьянку в полицию, то мистер Маухинни вносит залог, чтобы его отпустили, потому что в понедельник без него не обойтись.

— А башмаки у них есть?

— Не у всех. Мелюзга — босиком. Маухинни отдают им свои обноски — они и рады.

— А кто-нибудь что-нибудь говорил про антисемитизм?

— Там, Филип, об этом даже не знают. Кроме меня они ни одного еврея не видели. Так и сказали. Это ж Кентукки! Там народ веселый и дружелюбный.

— Ну, а ты рад, что вернулся?

— Наверно. Не знаю.

— А на следующий год снова поедешь?

— Конечно.

— А если папа с мамой не отпустят?

— Все равно поеду.

И словно бы оттого, что Сэнди стал есть грудинку, колбасу и отбивные, наша жизнь стала стремительно меняться. Теперь к нам на ужин собрался рабби Бенгельсдорф. С тетей Эвелин.

— Но почему именно к нам? — спросил папа. Мы уже поужинали. Сэнди ушел в спальню писать письмо Орину Маухинни, я остался с родителями, потому что мне было страшно интересно, как отец отнесется к этой новости, когда все вокруг пошло кувырком.

— Она моя сестра, — жестко сказала мать, — а он ее шеф, не могу же я ей отказать.

— Зато я могу.

— И не вздумай.

— Тогда скажи мне: что этой большой шишке от нас надо? Ему что, делать больше нечего?

— Эвелин хочет познакомить его с твоим сыном.

— Но это же просто глупо! И твоя сестра как была дурой, так и осталась. Мой сын учится в восьмом классе. Летом он полол сорняки. Все это сущий идиотизм.

— Герман, они придут в четверг вечером, и нам надо хорошо их принять. Ты можешь ненавидеть этого человека, но он тем не менее знаменитость.

— Это я знаю, — презрительно бросил он. — За это-то я его и ненавижу.

Теперь он разгуливал по дому исключительно со свернутой в трубку «Пи-эм» в руке, как будто газета была оружием, а сам он готов был в любое мгновение пустить его в ход — или, по меньшей мере, зачитать жене вслух понравившиеся ему строки. И как раз этим вечером он был особенно взволнован стремительным натиском немецких войск на Восток в отсутствие какого бы то ни было сопротивления со стороны Красной Армии. В очередной раз пошуршав газетой и так и не найдя на ее страницах ничего утешительного, отец воскликнул: