Среди гиен и другие повести - Виктор Шендерович Страница 28

Язва или инсульт? Делайте ваши ставки, господа.

А главное, в Москве же начнется полный завал! Он же, с дымящимся членом наперевес, все дела отодвинул — и по кино, и по политике. Да-да, по политике, и нечего тут делать невинные глаза!

…Началось еще при Борисе Николаевиче — и не у одного Песоцкого: ближе ко второму сроку у всей интеллигенции, разом, случился подъем политического энтузиазма! Тот еще был энтузиазм — с холодным потом на жопе от перспективы увидеть Зюганова на Мавзолее. Реальная была перспективка, чего уж там…

Энтузиазм стимулировали. Какая там коробка из-под ксерокса, господа! Чепуха это, краешек айсберга, о который потерся дедушкин «Титаник»… Сметы были такие — «Xerox» замучается коробки делать!

Песоцкий, в те славные дни с перепугу покрывший страну предвыборными роликами повышенной душевности, своими глазами видел проект заказа на стаю дирижаблей, несущих по просторам Родины транспарант «Голосуй за Ельцина». Летучая эта стая должна была мерно проплыть от Брянска до Владивостока, мерцая иллюминацией в темное время суток… Чистое НЛО. Чуть-чуть не срослось, спохватились в последний момент: решили, что перебор и может сработать в обратку…

Чиновник, заведовавший той агитационной лавочкой, задумчиво изучал смету, похожую на витрину со связками баранок; на безымянном пальце поигрывало кольцо сапфира. Прикид на министре тянул тыщ на десять баксов, по совокупности содеянного полагался ему от коммунистов расстрел на месте, и допустить поражения демократии он уже не мог.

А потом настали такие крепкие времена, что волноваться за исход выборов стало уже и неловко. Зато патриотический баян можно было теперь рвать, не стесняясь, и если у кого-то еще оставалось стеснение, один взгляд на смету его преодолевал… И не надо воротить носы, господа: кто тут мать Тереза из присутствующих? Да, некошерно, зато жирно! Веселее, господа, веселее. Баррель подняли, население «Аншлагом» охуячили, пора о духовности подумать! Кризисом лавочку еще не накрыло, и нолей не жалели.

Новый проект, кочном вспухший на Старой площади, назывался «Горизонты России». В прошлом разобрались, царей с генсеками, урод на бандите, по ранжиру расставили — пробил час заглянуть в будущее! Заглядывать предстояло Песоцкому: он сам перехватил этот кусок у пары акул-товарищей. Креативщики у него были из лучших, но, выдохшись в новогодних шахтах, болванку они сварганили вялую — Пигмалионы вышли из ребят, как из козла Плисецкая, а в марте надо было запускаться.

Песоцкий как раз и планировал тут, потрахивая Леру, довести заодно до ума и Россию, и на тебе — ни ноутбука с текстами, ни мобилы! Ни Леры, собственно. Лодки на грунте по случаю отлива, пекло, бар со шведами, бунгало с вентилятором и цикада под крышей. Хоть ее и трахай.

Ну ладно, хватит маяться дурью, строго приказал себе Песоцкий. Взять у портье пару листов бумаги, пару коктейлей в баре, сесть в теньке и за час-другой все придумать!

Он обрадовался повороту сюжета: у дня появлялась перспектива — а вечером, черт возьми, должны же привезти чемодан! Вдруг еще удастся выцепить Леру? Всего же сутки прошли — вряд ли она сразу побежала менять билет, да и денег стоит, а она жадненькая. Может, еще ждет звонка? И сердце Песоцкого неровно стукнуло, сдетонировав внизу.

Ладно, подумал он, все потом, а сейчас — «Горизонты России». Давай, Годар, включай свое творческое начало!

Вместо творческого начала включилось воспоминание о последнем визите в Администрацию, как раз по уточнению концепции этих долбаных горизонтов. Бешенство одолевало Песоцкого от этих звонков: им делать не хер, а он дурью майся. День пополам, и башка закомпостированная. Приехал, конечно, куда деться.

Велено было вписать «горизонты» в текущие нацпроекты. Администрация обматывалась напоследок триколором, чтобы уже не различить было, где она, а где Россия. Давайте вместе пофантазируем, предложил куратор — и приятным голосом понес уже полную ересь. Кой черт фантазировать, думал Песоцкий, втягивая анус и рисуя ромбики на казенной бумаге, — к пятидесятому году по самую Удмуртию все китайское будет. Сам хоть понимает, что гонит?

Вдумчиво кивая шелухе, струившейся с кураторских губ, Песоцкий украдкой заглянул в темные печальные глаза и ясно увидел: все этот человек понимает. Дежурная тоска стояла в темных глазах и твердое понимание правил игры — впрочем, взаимное.

Россия интересовала присутствующих как источник финансирования, и не до горизонтов, а вот как раз до конца финансирования.

Куратор говорил, Песоцкий кивал головой и тоскливо разглядывал божий день за казенной портьерой. Шансов прикинуться честным мечтателем у него снова не осталось, это он сообразил сразу. Обмарается по полной. А впрочем, пить боржоми было уже поздно…

Из-за стойки бара текла негромкая музычка — как же ее звали, эту певицу с надтреснутым голосом? Ведь знал же имя… Приятно холодил нутро коктейль, деревянное кресло удобно утопало в песке под навесом, и не было у Песоцкого никаких отмазок от работы, но мозг бастовал.

Еще с четверть часа несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.

Море шипело на полуденном солнце, обтекало камни, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким — как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, новый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — написал он на нем. Прочел — и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.

Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас — мамин голос.

А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди. Заснуть бы — и проснуться на Ленинском проспекте… Или нет — на улице Строителей, там, весной восемьдесят пятого!

Купленная отцом к окончанию института, — ах, какой немыслимой роскошью была эта «однушка» у метро «Университет»! Вышибающая пробки ежедневность блаженства: Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.

Туда, в тот апрель… И исправить всего один день, один час даже! Господи! Всего и дел — вырезать из сценария дурацкий, никчемный, проклятый кусок, из-за которого все полетело под откос.

Всякий раз, когда он вспоминал об этом, душу его, вместе со стыдом и тоской, затапливало ужасом перед божьей монеткой, вставшей на ребро с такой нечеловеческой назидательностью. Надо же было так всему сойтись!

В ту проклятую субботу Марина и не собиралась к родителям. Он ее звал (у мамы был день рождения, а мама Марину любила), но у студентки Князевой обнаружился застарелый «хвост» по научному коммунизму, следствие полной неспособности к изучению несуществующих материй и семестра, проведенного в постели аспиранта Песоцкого…