Скверный глобус - Леонид Зорин Страница 27

Блин, господа. Сначала затрахали, теперь хотите, чтоб я тащилась. А если вам — в репу? Иркутский конвой ваших шуток не понимает.

Прошу прощения за суесловие. Помню, как Вы проговорились, что цените емкое перо. Женское — не может быть емким. Тем более, Вы неосторожно достали со дна Невы бутыль. Добро бы со старым вином, но нет — со старой перемолчавшей клячей.

За это Вы будете наказаны. «Нельзя будить вулкан Кракатау», — предупреждала одна корова. Шут с ней. Моя зола не клокочет. Мне просто скучно. И одиноко. Не знаю, что нужно с собою делать.

Один безвестный труженик рифмы меня угостил таким куплетцем: «Русь не меняет русла. Течет ее вода Приговоренно грустно Неведомо куда». Непритязательные стишата. Но почему-то нейдут с ума. Ибо относятся и ко мне. Я тоже перемещаюсь в пространстве незнамо куда, незнамо зачем.

Меж тем, у Вас скопились вопросы. О том, чем полна моя голова (совсем не солнцем, смею уверить), чем «пенится» мое бедное сердце, хочу ли я еще, как бывало, страдать и мыслить, подобно классику? Вы спрашиваете об общих знакомых и, наконец, о Петербурге. Всего два десятка лет спустя Вас потянуло вновь окунуться в это золотое сияние, которое в полуденный час сочится из купола Исаакия, Вы поняли, что стосковались по Невскому, вздыхаете о разведенных мостах и разлученных временем духах. Думаю, Вам нужны не ответы. Нужно услышать ответный голос.

Вы просите рассказать о себе. Печален был бы мой рассказ. Благоразумнее воздержаться. Попотчевать петербургскими видами. Каким-нибудь нейтральным закатом. Помню, что Вы любили сумерки.

Впрочем, не стану прибегать к этой лирической требухе. Когда тебе нечего написать, ты сообщаешь о клейких листочках и пении щегла за окном. Чехов доводил до истерики бедную Лику такими подробностями — барышне требовалось иное. Так же бесили Льва Гумилева весточки с воли от доблестной матери — все тот же поэтический шелест, ни звука о том, чего он так ждет.

Но мне-то, мне есть о чем написать. Я думаю о Вас чаще, чем следует, даже и зная, насколько опасно любое воскрешение призраков. Подстерегает все та же мысль, в сущности, не мысль, а боль — мы уже пожилые люди, совсем уже пожилые люди, нас завтра назовут стариками.

Я не уверена, что хотела б предстать сегодня пред Ваши очи. Дружбы, приправленные близостью, пусть и давно поросшей быльем, нервны, колючи, полны подтекстов. А мой характер — не шоколад. Так неизменно утверждал известный Вам мастер кисти О. Б. Тогда он еще творил в подполье и яростно меня домогался (в чем, к Вашей радости, не преуспел). Хотел запечатлеть на холсте, но Форнарина не пожелала. Теперь он далече, богат и славен, как Кочубей, — не мой бы норов, хотя бы мое изображение имело нынче пристойную цену. В отличие от оригинала.

Жаль, жаль. Оригинал был строптив. И вздорен. Вы, как всегда, были правы. Смирение мне даже не снилось. Но в ком оно было? И в ком оно есть? Кто эти благородные сфинксы? Во всяком случае, не мудрецы — всеведенье всегда нетерпимо. Не иерархи — они воинственны. Нет, всем нам не дано равновесия. Все мы — от Никона и Аввакума. Неистов был гордец — протопоп, неистов был и сам патриарх. Ни тот, ни другой не умели спорить. Всегда на кону стояла жизнь.

Можно, само собой, притвориться. Что толку? Я встретила Федора Львовича (помните вечного оппонента?). Он стар, недобр, все так же взвинчен, буркнул, что ничуть не жалеет, что «уберется с нашей помойки», тут же старательно изобразил некую иноческую отрешенность. Сказал, что забыт, но этому рад. Я, разумеется, не поверила. В наших зашлакованных душах, в их закоулках и сусеках всего, разумеется, навалом, но независимость — раритет.

Таков же закомплексованный город, по прихоти памяти Вам заслонивший (конечно же, на самую малость) яхонтовые звезды Кремля. В нем вновь пробудился синдром столицы, казалось, уже навсегда уснувший за время Варфоломеевой ночи, занявшей собою двадцатый век.

Право, кунсткамера на загляденье! Еще недавно мои земляки лечили свои ущемленные бездны испытанным методом самовнушения: порфироносная Москва — холодная цитадель сановников и новых разжиревших котов, а наш Петрополь — гордая нищенка, несдавшаяся аристократка, дворянски грассирующая, с грустным достоинством скрывающая разорение рода. Да, мы бедны, но мы духовны. Безмерно, непостижимо духовны.

Теперь соперничество вернулось. Когда-то под этим студеным небом, на топи блат, возникла империя. Ныне на той же зыбкой почве всходит имперская тоска. Должно быть, болото и есть колыбель всех наших фантомов и монстров.

Черт знает что! Возможно, и впрямь дело не в одних сантиментах, прячущихся за остзейской внешностью. Похоже, что суть в идее державы, заложенной в этот странный город, в линейности его чертежа. В его неестественной прямизне и страсти, которой тесно в камне.

Город болезненно самолюбив, поэтому пестует мир теней и все еще самозабвенно их делит. Делит Ахматову, делит Бродского (поныне не может переварить его внезапного нобелиатства), делит все громкие биографии. Я бы восприняла эту манию как проявленье его некрофильства, если бы он в свое время не выплеснул самую пылкую эмиграцию. Не знаю другого схожего беженства, в котором бы клокотала такая же неистребимая неутоленность.

В прошлую осень, как Вам известно, мы с ошеломительной пышностью отпраздновали свое трехсотлетие. Кесарь наш помнит родимый двор, где он впервые сходил в разведку — от августейшей ностальгии имеем некоторый прибыток, почистили перышки, прихорошились, все флаги в гости, дальше — по тексту. Я обывательски повздыхала: с этаким юбилейным размахом вынуть бы господ петербуржцев из их наследственных фаланстеров!

Мне популярно растолковали, сколь укрепит престиж отчизны блеск обновленного фасада, как важно, чтобы все визитеры прониклись трепетом и восторгом. Надеюсь, радение было не зряшным, а впечатление — благоприятным. Но цирк уехал, а мы остались в своей гуртовой коммунальной жизни.

Впрочем, по сей день носятся слухи, что ярмарочные огни не потушены, бал-маскарад еще продлится. Чтоб мы не узнали Новой Голландии, ее модернистски оденут в стекло. Словом, все будет, как у людей.

Тем более что мы не утратили доброй способности к переменам. Это ответ на Ваш вопрос о нашей Серафиме Сергеевне. О кроткой Серафиме Сергеевне, в чьем доме находило пристанище наше ворованное счастье. Мужайтесь, родной мой: дева скурвилась. Именно так. Примите как данность. Смахните с глаз скупую слезу.

Вы нипочем бы ее не узнали в даме с климактерической тягой к утраченному великодержавию. Свои монологи она произносит с кликушеской истовостью и, вместе с тем, с таким жестяным советским чеканом! В стиле недавних радиодикторов.

Пробыть с нею более трех минут стало практически невозможным, любое общение превращалось в какой-то экзамен, в тест на выносливость. Как грешник из притчи, увидевший сон о смерти своей, впал в благочестие, так некогда стойкая прогрессистка, увянув, пожухнув, раз навсегда прокляла западные соблазны и обнаружила свой приют в «последнем прибежище негодяев».

Как это все произошло? Думаю, схема вполне банальна. Глупость, внушаемость, одиночество. И начались посещения сборищ в Румянцевском сквере и знойные речи с блистаньем очей, с воздетыми дланями, с апостольской вибрацией в голосе, о наших корнях и о нашей миссии, о нашей нездешней мистической силе — вся та же постылая паранойя.