Ненависть к тюльпанам - Ричард Лури Страница 26

Я лёг спать счастливым! Я проснулся счастливым! Я даже спал счастливым!

Эти слова моего отца наполнили меня счастьем.

Даже Королева просыпается голодной!

Эта фраза имела значение только для нас двоих, даже моя мать не могла бы понять, что она означает в действительности. А в действительности она означала то, что были дни, когда он и я вместе посещали продовольственный рынок; когда он учил меня тому, что знал сам; когда он был горд представить меня как своего сына.

Этими же словами он благодарил меня за усилия сохранить его жизнь.

Он больше не испытывал ненависти ко мне! Я опять стал для него моим Йоном!

Мать тоже любила меня в это утро. Она улыбалась, готовя второе яйцо.

Франс, сидя за столом и обмакивая хлеб в чай, был почтителен:

— Ты возьмёшь меня с собой сегодня?

— Если появится какая-то работа для нас, то я приду домой забрать тебя!

Единственным, кто не выражал ко мне в это утро особых чувств, был ты, Уиллем!

Ты стоял у дверей, глядя на меня без злобы, без интереса, просто ожидая, пока я уйду.

* * *

Был чудесный день, начало июля. Если не приглядываться слишком внимательно, то город выглядел почти чистым и опять красивым. Лишь отсутствие на улицах легковых автомашин и велосипедов — они, в основном, были конфискованы — усиливало разницу с довоенными днями.

Существовали только такси, всегда вызывавшие у меня смех, — припряжённые к лошадям автомобили с отсечённой моторной частью: ни у кого не было возможности раздобыть хоть каплю бензина.

Родственник из деревни, навестивший нас, рассказал об одной местной графине, которая всегда выезжала в церковь со своим личным шофёром, одетым в униформу. Когда бензин исчез, она заставила его, по-прежнему в форме, возить её в церковь на двухместном велосипеде. Мы всласть похохотали по этому поводу.

Случались неурядицы и на работе. Партия очищенного гороха прибыла в прогнивших джутовых мешках, которые расползлись, как только их тронули. Пол покрылся просыпавшимся горохом по самую щиколотку. Конечно, никакой трагедии в этом не было — горошины никуда не укатились; единственной неприятностью стало, что они немного загрязнились на полу.

Был объявлен аврал — свистать всех наверх! Мы взялись за уборку, работали быстро и усердно, используя швабры, совки и всё, что подворачивалось под руки. Некоторые из нас подскальзывались и падали, что вызывало у остальных дружелюбный смех.

Одним из упавших оказался Крыса, и ему было совсем не до смеха. Он лежал на полу, с гримасой боли на лице, стараясь определить — всё ли с ним в порядке?

Однако лежание на горохе — тоже не из приятных занятий, и он быстренько вернулся в вертикальное положение. Отряхнувшись и продолжая морщиться, он сказал, обращаясь ко мне:

— Хозяин хочет с тобой поговорить!

— Как только закончу здесь, я приду!

— Нет, он требует прямо сейчас!

«Должно быть, возникла какая-то важная доставка! — подумал я. — Мне нужно будет захватить Франса с собой! Придётся вовсю мчаться домой!»

Но, войдя в кабинет хозяина, я сразу понял, что случилось что-то иное. Его лицо было красным, и глаза не излучали ничего радостного.

Поглядев на меня, он помолчал немного, как если бы не знал, с чего начать. Мне показалось, что он был сердит, но по-прежнему уважал меня и даже несколько опасался сообщить то, что следовало.

— Йон! — начал он. — Вчера ты пришёл со своей идеей, но при этом не рассказал мне, как твой дядя потерял ноги, так ведь?

— Да, хозяин!

— Вечером я узнал, что он потерял их, воюя солдатом германской армии на Восточном фронте!

— Да, это правда!

Он встряхнул головой.

— Твой дядя принадлежит к людям, нежелательным для наших особых доставок! Ты можешь это понять, Йон?

— Мой дядя больше не связан с кем-либо из NSB. С тех пор, как он потерял ноги, он говорит, что они все — дерьмо!

— Может быть, но в Голландии до сих пор есть некоторые люди, не считающие, что всё — дерьмо!

Я кивнул.

— Твой дядя хуже, чем лиса, пробравшаяся в курятник, и я не хочу иметь с ним дела! Ты свободен до начала школьных занятий осенью, тогда и вернёшься со своим школьным ранцем!

— Но это же…

Зазвонил телефон. Он схватил трубку и пальцами дал мне знак покинуть кабинет.

Всё это были промахи Бога и Франса.

Если бы Бог не послал мне мысль использовать инвалидное кресло после посещения церкви Весткёрк, когда старая женщина вытащила маленькое яблоко из-под своего одеяла, и если бы Франс не отправился воевать с русскими, а ноги ему отрезал бы трамвай в Амстердаме, как добропорядочному голландцу, то я бы не потерял работу.

Теперь мы оказались даже в худшем положении, чем раньше. Моя небольшая зарплата и возможность хоть немножко красть были потеряны для нас по крайней мере на два месяца.

Я не представлял себе, как сказать матери о том, что произошло, и решил ничего ей не говорить. Стану по-прежнему рано вставать по утрам и притворяться, что иду на работу. Может быть, в течение дня я смогу отыскать какой-нибудь заработок или украсть какую-то пищу, и это будет выглядеть, словно я всё ещё работаю на складе.

Но как мне скрыть уныние на лице? Мои глаза были полны слёз. Я пошёл в парк и попытался заплакать, чтобы они вышли из меня, но эти старания оказались безуспешными.

Я медленно плёлся по городу, чтобы не появиться дома до окончания рабочего дня, и только сумел по дороге стянуть один огурец.

Франс грелся на солнышке перед домом, когда я возвратился.

— Я не был нужен сегодня?

Я кивнул головой.

Франс схватил меня за руку. Он сразу заметил грусть и нерешительность на моём лице.

— Что-то случилось? Скажи мне!