Эротоэнциклопедия - Эва Курылюк Страница 26

Аоки И Берг. "Друзья: Кароль К. и Мишель Ф.".

Фотомонтаж, 2001

Мишель Ф.

Palo Alto, 7 мая 1977

Дорогой Ролан,

твое письмо добралось до меня после долгих перипетий, via [68]Нью-Йорк, где у меня уже закончились лекции, прочитанные скорее без удовольствия, нежели наоборот, о чем ты, вероятно, уже наслышан, — вот и еще одна причина поскорее обо всем тебе сообщить, чтобы ты, надеюсь, смог, во избежание нежелательных спекуляций, проигнорировать высосанную из пальца клевету и сплетни, смешивающие факты и даты. Если тебе скажут, что я «иностранный агент», ты хотя бы сумеешь притвориться, что вся эта история тебе известна. Полтора года назад, во время коллоквиума, который организовали в Колумбии «Семиотексты», я оказался объектом оскорблений; подобные инциденты обычно не выбивают меня из колеи, зачастую мне удается ловко обратить их в шутку, точно так же я поступил бы и на сей раз, не будь ошеломлен зачинщиком скандала: мерзавцем с внешностью херувимчика, который в свое время работал в польском УБ. [69]

Ты не видел фильм «Лихорадка приходит в Эль Пао» с Жераром Филипом в главной роли? Он там играет мелкого чиновника при гнусном диктаторском режиме на некоем вымышленном острове, убирает конкурентов и становится начальником концентрационного лагеря, а затем диктатором. Под руководством Бунюэля тогда уже смертельно больной раком «ангел мирового кинематографа», как ты называл Жерара, превосходит сам себя; он чертовски обаятелен; пленяет даже палачей, во врагах режима будит горячую симпатию и надежды на перемены.

Чиновник ведет себя как последняя гнида, чего никто — ни на экране, ни в зале — не принимает всерьез; полагая, что это камуфляж, что все вот-вот разъяснится и мерзавец обернется героем, конспиратором. Все ждут этого с нарастающим раздражением, желая, чтобы поскорее проявился «истинный» характер обаятельного актера: пусть же он наконец окажется посланцем небес, каким выглядит, а не воплощением дьявола, каким является на самом деле.

Это самый смелый, самый мудрый фильм Бунюэля — и буквально разнесенный в пух и прах, отчего не оцененный по заслугам; критика камня на камне от «Лихорадки» не оставила, зрители толпами покидали залы. Никто не пожелал принять Жерара в роли негодяя; это сочли ошибкой, ложью, да просто наглостью. Бунюэлю не простили безжалостного развенчания древнего мифа о доброте, идущей рука об руку с красотой. Повседневный опыт обнаруживает нежизнеспособность сей легенды, но мы не обращаем на это внимания: нас тянет к красоте, словно мух на мед; красота о небесных чертах — светлоглазая и лучезарная — невольно пробуждает ослепляющую нас любовь; мы судорожно цепляемся за иллюзии; даем водить себя за нос сатане с ангельским ликом и переоцениваем силу своей любви, полагая, что она склонит зло к добру. Красивому злу только того и надо.

«Лихорадку» мне удалось посмотреть на частном показе вскоре после того, как я был выдворен из Польши, то есть после перипетий, полностью подтверждающих «коварную» идею Бунюэля. Представляешь, даже у меня фильм поначалу вызвал раздражение! Мне понадобилось не менее четверти часа, чтобы примириться с тем, что бандит не обернется ангелом, и Филип играет не оппозиционера, переодетого оппортунистом, а настоящего мерзавца. Гений режиссера вкупе с гением актера ввергли меня в конфликте худшей из моих слабостей: тоской по добру, воплощенному в красоте, а конкретно — в красивых мужчинах.

С юных лет я в мгновение ока пленяюсь мужской красотой. Тут же начинаю предаваться идиотским мечтам, теряю способность мыслить логично, превращаюсь в тряпку. Однажды это чуть меня не погубило, ты догадываешься, где и когда. Да, в постсталинской Польше, которую я и по сей день вижу в зловещих снах в стиле Кальдерона, Альфреда Жарри. Очарованный ангельской внешностью мерзавца, я очнулся в Варшаве в ловушке УБ. Но прежде чем меня поймали, в той же Варшаве (разврат и благородство имели там более выраженные формы, чем у нас) пережил волшебный «зимний послеполуденный отдых фавна»: познакомился с человеком, обладавшим внешностью лесного эльфа, невероятно притягательной, хотя суровой и диковатой. О нем я расскажу тебе чуть позже.

Мерзость, которую я на протяжении двух десятилетий пытался выкинуть из головы и почти было в том преуспел, настигла меня за океаном: в аудитории Колумбийского университета. В первое мгновение я подумал, что это галлюцинация; поморгал, протер глаза. Нет, то был не мираж. Прямо передо мной, в первом ряду, сидел, развалившись, давнишний мерзавец в новом обличье: уже не светлокудрый, а стриженный «ежиком», загорелый и помолодевший, в местной униформе — шорты, розовая футболка с логотипом Колумбийского университета, кроссовки, рюкзак — и сверлил меня васильковыми глазками; на губах играла сальная улыбочка, до сих пор вызывающая у меня аллергию. Руки мои затряслись, я облил соком Роналда (Лэнга), после чего, не слушая его протестов, принялся вытирать ему штаны своим носовым платком. Кто-то захихикал, а мерзавец заорал на весь зал: «Херу хер похерил хрен! За баксы ЦРУ».

Зал загоготал, Роналд бросил мне испуганный взгляд; я с трудом преодолел панику. Чтобы прийти в себя, сунул руки в карманы, сжал кулаки, качнулся на стуле и процедил: «В ЦРУ одни сопляки, я работаю на КГБ. Пусть это будет преамбулой к размышлениям о методах шантажа». Несколько человек, в том числе Роналд, зааплодировали, а я начал лекцию без единой мысли в голове. Через минуту я оговорился, а шайка под предводительством мерзавца взревела: «КГБ — ЦРУ — за решетку — грязный педераст!».

Ты заметил, Ролан, как быстро слюна гонителя присыхает к щекам жертвы? Какие нечеловеческие усилия требуются, чтобы смыть абсурдные наветы? Назавтра два бульварных издания сообщили, что «профессор Фуко, популярный парижский левак, сам признался, что работает на два фронта», после чего несколько серьезных газет задались риторическим вопросом: «Интересно, что связывает с ЦРУ и КГБ известного французского мыслителя?»

Не имея возможности предъявить справку о том, что не являюсь двойным агентом, я вынужден строить хорошую мину при плохой игре, то есть изображать полнейшее безразличие к нездоровому любопытству и хамскому презрению, все чаще читаемым в глазах посторонних людей и добрых знакомых. Я сплю хуже и хуже, постоянно напряжен, чувствую себя больным. А хуже всего то, что я сам себя жалею; вновь упрекаю себя в давнишней глупости и впадаю в паранойю.

Надо сказать, что в Польше я вел себя как законченный идиот! Не только позабыл о беззакониях, творящихся за железным занавесом, но и совершенно проигнорировал — единственный раз в жизни — инстинкт самосохранения, который с самого начала велел мне держаться от мерзавца подальше. У него был небольшой изъян на нижней губе, искажавший улыбку в неприятную гримасу, при виде которой я словно ощущал отвратительный запах, как если бы кто-то испортил воздух. Еще более удивительно, как мог я столь легкомысленно отнестись к пророческому сну, который годы спустя, без объяснения контекста, рассказал Лакану, [70]желая доставить тому удовольствие. Лакан действительно очень обрадовался, поскольку сон подтверждал его теорию о том, что подсознание имеет речевую структуру.