Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики - Александр Гольдштейн Страница 26

На первый взгляд сходный круг идей, переводя их в практическую плоскость, развивал тогда же Лев Троцкий. Он утверждал в своем секретном меморандуме в ЦК РКП(б), что дорога на Индию может оказаться более короткой, чем путь в советскую Венгрию, а международная обстановка складывается таким образом, что марш-бросок на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии. (Вспомним, между прочим, и «дранг нах остен».) Троцкий исходил из реальной ситуации. Революция на Западе, которая, согласно пророчеству Розы Люксембург, процитированному Альбером Камю в «Бунтующем человеке», должна была распрямиться во весь рост и с наводящим ужас грохотом протрубить во все трубы: я была, я есть, я буду, — эта революция провалилась. Всплеск радикальной активности в Европе в 1923 году возродил классические марксистские представления о штурме неба над головами жителей индустриальных держав Запада, но и эта волна улеглась. Неизбежной поэтому казалась восточная альтернатива, тем более что и она укладывалась в привычные схемы — метрополии, колонии, сырьевые базы, рынки сбыта.

Однако, несмотря на кажущуюся близость доктринальных установок Троцкого и Султан-Галиева в области восточной политики советской власти, эти люди имели в виду совершенно различные цели. Пропагандируемый председателем Реввоенсовета индийский и вообще восточный анабасис Красной Армии предполагал раздувание едва тлеющих углей и поленьев из мирового революционного костра, совсем недавно еще так весело трещавшего, а теперь отбрасывавшего только бледную, немощную тень. Перманентная революция являлась для Троцкого самодостаточным процессом, значительно более интересным, чем последующее мирное строительство на завоеванных в результате сабельных походов восточных и западных землях. В целом же все эти кровью умытые территории должны были трансформироваться в сверхнациональные республики социалистических советов, как потом называл подобного рода образования Максим Горький. Индустриальные пролетарские страны Запада и избавленные от колониализма аграрные пространства Востока предстояло скрепить и объединить в единое целое замковым камнем универсальной идеологии, политики и социального устроения.

Султан-Галиев мечтал о другом. Если попытаться распрямить его мысль, то приходится признать, что пером теоретика водила неприязнь представителя Третьего мира к миру Первому, подмявшему под себя Восток, и прежде всего Восток исламский, в том числе и советский. Революционный бросок в восточном направлении, который он предлагал власти, поэтому вовсе не имел целью социалистическое преобразование колониальных аграрных просторов, но означал освобождение Третьего мира, принесенное на евразийских штыках большевизма. Он утверждал, что европоцентристский марксизм — идеология индустриального общества, Первого мира — плохо приспособлен к азиатской действительности, корежит ее и насилует. Нужен другой, национальный, азиатский коммунизм (ему будут внятны «слова деревенские и лесные» — Джамбаттиста Вико), специфическая доктрина аграрного, дотоварного социума, призванная идеологически обосновать особый путь советской мусульманской ойкумены — последней надлежало стать автономной. Поэтому необходимо создать независимую от Центра компартию со своим ЦК; и сформировать собственную Красную армию под началом местных командиров; и подумать над образованием Колониального интернационала, неподотчетного Коминтерну; и — венец султан-галиевского утопического творчества — воплотить в жизнь проект единого государства тюркоязычных советских народов, Республики Туран, территория которой простиралась бы от Казани до Памира! [18]Первое впечатление — типичный радикальный национал-коммунизм — недостаточно, ибо не учитывает очевидных следствий этих проектов, следствий, которые, я в этом уверен, были ясны Султан-Галиеву и принимались им. Речь идет, конечно же, о том, что в независимой республике Туран с советской властью и коммунистической идеологией уж как-нибудь разобрались бы.

Примерно в те же годы гораздо более прямодушная национал-коммунистическая концепция развивалась на Украине. Проповедовал ее «Микола Скрыпник, наркомпрос, самоубьется он позднее» (Б. Слуцкий). В определенной связи с этим кругом представлений находились и иные блестящие молодые интеллектуалы, которые, сколько можно судить по их осторожно-дерзким декларациям, явно рассчитывали на большее, нежели их национально мыслившие, но очень ортодоксальные партийные покровители. Если национал-коммунизм султан-галиевского толка (как бы его ни толковать) был обращен на Восток, то украинская национал-большевистская доктрина и политика (и уж вне всяких сомнений — идеи молодой интеллектуальной элиты) побуждали смотреть на Запад. Востоком для Харькова (тогдашней украинской столицы) была Москва, которая, напротив того, являлась индустриальным Западом для Султан-Галиева и политиков его ориентации — поистине, как если бы в Москве, этом двуликом Янусе, сконцентрировалась вся гипотетическая евразийская природа государства российского. Людьми из литературного центра конструктивистов Восток (традиционная Россия), как в его реальном, так и метафизическом и историософском измерениях, отождествлялся с безнадежным и злым болотом; ультразападническая же ориентация ЛЦК имела совсем немного общего с вестернизаторской позицией литераторов типа Хвылевого, связанной прежде всего с национальным возрождением и надеждой подальше убежать от Москвы в культурном и политическом смыслах [19]. (Эта позиция была радикальнее и уж куда как опаснее той, что занимали по отношению к английской цивилизации ирландцы Шоу, Синг, Йитс и Джойс, младшим современником которых был украинец Микола Хвылевый.) Но кое-что, как ни покажется это странным, сближало установки ЛЦК с султан-галиевскими или теми, что развивались в ВАПЛИТЕ, а также со сменовеховскими и евразийскими. Этот интегральный момент был устойчивой идеологемой того времени, и заключался он в том, что в большевиках многие предпочитали видеть силу, которая объективной логикой истории призвана к выполнению совсем не большевистских задач. Последние каждый был вправе понимать сообразно своим интересам, но надежда была общей: власть, что бы она там ни говорила, бессознательно пойдет наперекор собственной телеологии и энтелехии и, исполнив чуждый ей долг, благополучно уступит место формам правления, более адекватным стране и эпохе. Я рискую утверждать подобное применительно к Султан-Галиеву и участникам ЛЦК и ВАПЛИТЕ, основываясь на их текстах, изобиловавших вполне сервилистскими фигурами речи. Все эти люди прибегали к легитимной фразеологии, однако она была таким образом встроена в текст, чтобы ее оттуда можно было легко вынуть и прочитать то, что в нем содержалось на самом деле. Но мы еще вернемся к этому.