Мой старший брат Иешуа - Андрей Лазарчук Страница 26

Антипатр, разумеется, как противник любого раздела царства, не получил ничего.

Впрочем, никто из тетрархов тогда не помышлял о его смерти, а если и помышлял, то не говорил этого вслух; Архелай первым же своим указом намеревался помиловать старшего брата; поэтому прибытие гонца из крепости как громом поразило самозваных четверовластников (а правильнее сказать – четвертьвластников)…

Весть о том, что Ирод то ли умер, то ли совсем при смерти, как-то проникла за стены. Антипатр, содержавшийся в застенке весьма вольно, помчался к начальнику крепости, умоляя выпустить его, чтобы проститься с отцом. Начальник в потерянности сказал что-то отказное и резкое, Антипатр не выдержал этого и бросился на него с кулаками, и стражник, тупой деревенский парень, ударил царя копьем. Один в один повторилось то же, что когда-то произошло с Фасаэлем…

Ангел всегда слетает дважды, а подобное тянется к подобному.

Четвертьвластники еще семь или даже восемь дней правили страной тайно и от имени как бы живого Ирода, во множестве издавая указы, сводя счеты и набирая союзников, составляя письма к императору и расписывая завещание, – так что похоронили царя только тогда, когда смерть невозможно стало скрывать.

Тогда же и принялись громко обсуждать на всех углах, за сколь же тяжкие грехи тело Ирода разложилось еще при жизни.

Оронт навестил моих родителей через полмесяца по их возвращении в Еммаус – как раз в те дни, когда Ирод уже умер, но все думали, что еще нет. Он пришел под видом странствующего прорицателя, ночью, и Иосиф чуть не побил его палкой. Слишком много странствующих прорицателей шлялось тогда по дорогам, по двое и по трое, и пока один разглагольствовал с намеченной жертвой о ее тяжелой судьбе, другой незаметно пробирался человеку в душу и потом мог заставить беднягу сделать все что угодно. Негодяи не стеснялись забирать последнее даже у вдов и сирот; старики выносили им из дому отложенные на похороны льняные плащаницы и деньги…

Оронт был невесел, он провидел беспросветные времена. Ему никак нельзя было задерживаться, потому что он опасался навести на наш дом соглядатаев и стражников, поэтому он вручил отцу мешочек денег, попросил прощения, что не может дать больше из-за своего нынешнего положения – потом он рассказывал, как выживал в этот год и чем зарабатывал, и это могло быть почти смешно, хотя на самом деле было страшно, – и посоветовал – да нет, велел, приказал – собирать вещи и бежать. Потому что, как выяснилось, случилась беда, которой не сумели предвидеть и от которой не было защиты.

У Эфер, когда она везла младенца из Иерушалайма в Ем-Риммон – и, к счастью, встретившая Иосифа и Марьям на четверти пути туда, – были двое помощников, мальчик и молодая женщина, кормящая мать. Мальчик в основном и расспрашивал встречных, не попадалась ли им повозка, запряженная приметными белыми мулами. На след упряжки они наткнулись, уже миновав Бет-Лехем, в Иродионе. Что в этих расспросах показалось подозрительным тамошним стражникам, сказать нельзя. Когда поиски завершились успешно и Эфер отпустила помощников, то они поехали прочь от Иерушалайма, намереваясь отсидеться где-нибудь в глуши – и поехали, увы, через Иродион. Там их схватили, мальчик сумел обмануть стражников и убежать, а женщину бросили в крепость. Как Оронт предполагает, ее заподозрили в связях с разбойниками, стали допрашивать – и под первой же пыткой она рассказала все, что знала. Хорошо, что она не знала ни настоящих имен, ни настоящих целей того, для чего ее наняли. Однако утаить, что из Иерушалайма тайно вывезли младенца и в Бет-Лехеме передали его супружеской паре, разъезжающей на приметной упряжке из пары белых мулов, она не могла. Родителей и Иешуа спасло пока лишь то, что тайная стража бросилась искать упряжку – благо, несколько именно таких проехало в те дни через Бет-Лехем, – и никто не подумал, что похитители младенца простодушно задержатся на месте преступления, а мулов продадут по одному.

Но больше рассчитывать на везение не стоит. Рано или поздно, а след приведет сюда, в этот дом…

Родители приняли удар стойко – как еще не раз они потом принимали не меньшей силы удары. Что-то в них было, отличающее от многих других людей, которых я знала; у них были ясные глаза, и они никогда не теряли присутствия духа и не впадали в панику. Даже сильный страх, который они испытывали – обычно за нас, детей, – не заставлял их останавливаться как громом ударенным, размахивать руками и громко, бессмысленно кудахтать. Нужно бросить все и куда-то бежать? – не будет никаких стенаний, царапаний лиц и проклятий, а просто и деловито побросали самое нужное в два мешка, побольше и поменьше, отдали необходимые распоряжения – если есть, кому их отдавать, – вышли из дома, повернули за угол, и все. Очень легко, очень непринужденно, и это не только другим так казалось – это они сами так ощущали жизнь. Будь как птица, говорил мне отец, не обременяй себя придуманными пустыми заботами, и ходи, как летай – без дорог и троп.

Я так и делала. Никто не скажет, что я прожила неправильную жизнь. Потому что все, кто это мог бы так сказать, давно мертвы, а я вот – разговариваю с вами, и скоро снова поднимется солнце, и я его увижу.