Сладкая жизнь - Александр Генис Страница 26

В Нью-Йорке все еще трудно найти людей, которые бы не рассказывали друг другу о том, что они видели 11 сентября. Я, конечно, не исключение. Тем более, что с другого берега Гудзона, на котором стоит наш дом, происходившее выглядело в наиболее убедительном ракурсе.

С набережной близнецы смотрелись рекламой очередного боевика. Одна башня горела черным пламенем, вторая, будто для контраста, сверкала под осенним солнцем. Внезапно жанр сменился. Нетронутый небоскреб окутал стройный столб белого дыма. Западный ветер относил звуки в океан, и кино было немым. Вместе с облаком рассеялась и башня. Взрыв просто вычеркнул ее из прозрачного неба. В легкости этого исчезновения было что-то библейское, противоестественное.

Картина разрушения так походила на голливудскую, что все, затая дыхание, ждали того, что неизбежно венчает американский фильм. Не обнаружив счастливого конца, страна отправилась за ним в кино. Неудивительно, что нынешний сезон принес прокату рекордные доходы. А ведь сперва растерявшийся Голливуд впал в отчаяние, решив, что враз отрезвевшая нация потребует от экрана чего-то нового. Но вскоре выяснилось, что рутина лечит раны быстрее разумного, доброго, вечного. Поэтому самыми созвучными настроению и времени оказались те фильмы, где добро побеждает зло испытанным образом — с помощью аллегорий.

Лучше других сегодня с этим справляется «Властелин колец». Покоренные его эффектом зрители даже не заметили, что Толкиен, житель предыдущей эпохи, рассказывал другую историю. Его магическое кольцо, гарантирующее власть над миром, легко представить атомной бомбой. Явившись на свет, она никому не позволяет от себя избавиться. Кольцо нельзя вернуть — его надо хранить, трудясь над тем, чтобы непомерная мощь не попала в чужие, судя по именам, — тевтонские руки. Центральная тема саги — проблема ответственности: власть добра как тяжкое бремя. Будучи великим знатоком традиции, Толкиен разворачивал эту актуальную диалектику по эпическим рецептам. Вынеся, как Гомер в «Илиаде», начало и конец за пределы повествования, он погрузился в детали.

Эпос знает один способ изображения — фронтальный. Существует лишь то, что показано, и все, что показано, важно. Поэтому, задав общую ситуацию, сюжет уходит в подробности. Каждая из них, как щит Ахилла, разворачивается в самостоятельную панораму. Авторам фильма повезло догадаться, что этот архаический способ повествования идеально вписывается в столь привычную нам компьютерную вселенную. Почти любой кадр фильма напоминает «окошко» в мониторе. Стоит по нему щелкнуть, как оно раскрывается, чтобы впустить нас в новый, нисколько не похожий на предыдущий, мир. Начиненные друг другом сцены бегут по экрану, не помогая сюжету. Суть игры — в бесконечности эпизодов. Мерное, словно прибой, чередование приключений качает зрителя, как щепку на волнах, позволяя отложить развязку до уже снятой третьей серии.

Изъятый из истории волшебный мир «Властелина кольца» показывает войну добра со злом вечной боевой пляской. Это — танец с саблями, кончающийся, как любой танец, не победой одной из сторон, а изнеможением участников — и зрителей.

Примерно это обещает Америке ее президент, готовя страну к такой долгой войне, что нынешнему поколению не дождаться ее завершения.

Пока волшебные приключения утешают Америку младшего возраста, взрослые ищут спасения в другом испытанном средстве — детективе. Надежная защита от абсурда, он дает то, чего сейчас больше всего не хватает.

Ужас террора в том, что ему все равно, кого убивать. Его жертвы вопиюще случайны. Ведь цель террора — террор. Такому преступлению не нужны мотивы. Зато детектив — оружие с высокой избирательной способностью. Умышленное злодеяние разит не кого попало, а лишь тех, чья смерть полезна преступнику. Цитируя любимый тезис Ленина — «кому выгодно, тот и виноват», детектив возвращает в современную жизнь онтологическую устойчивость.

В криминальном жанре борьба добра со злом тоже принимает форму танца, но здесь партнеров объединяют не космический антагонизм эпоса, а дружественные узы разума. Преступник с сыщиком играют по одним и тем же узаконенным цивилизацией правилам. Рафинированный рационализм дуэли отличает детектив от жизни, давая нам от нее заслуженную передышку.

В сущности, правдоподобия в детективе меньше, чем в любой сказке. Он описывает целесообразную вселенную, где все, как у Чернышевского, исповедуют разумный эгоизм, преследуя свои, а не чужие цели. Детектив являет собой образ здоровой и потому несуществующей нормы. Преступление только подчеркивает ее незыблемость. Поэтому лучше всего детективу живется в тех эпохах, где жизнь отлилась в устойчивые пирамидальные формы.

В этом секрет не только Шерлока Холмса и Эркюля Пуаро, но и отечественного Фандорина. Главная заслуга Акунина в том, что он открыл России ее викторианство. Первые романы цикла сооружены из хорошо знакомой нам по классикам реальности, но в отличие от них Акунин не разоблачает, а любуется той обычной жизнью, которая казалась невыносимой Толстому и Достоевскому, но которую мы предпочли бы любой другой.

Впрочем, убежденное викторианство детектива достаточно всеядно, чтобы стать синонимом всякой эпохи, в которую мы готовы сбежать. Сегодня такой ностальгической эрой чаще всего кажутся тридцатые годы. Глядя на них из уже XXI века, мы видим то, чего не могли заметить современники: близость обрыва. Недолгий интервал между мировыми войнами заполнила трогательная в свой тщетности попытка восстановить жизнь в ее уже отживших, но еще желанных формах. Воскресив длинные юбки и толстые романы, тридцатые годы казались последним отблеском счастливого XIX века в несчастном XX. Собственно, это и придает в общем-то бездарному десятилетию стильное очарование.

Картина Роберта Олтмана «Госфорд Парк» собрала весь этот засушенный букет смыслов в одну элегантную вазу. Семидесятишестилетний мэтр американского кино выбрал для фильма, который в таком возрасте может оказаться его последним, совершенный в своей банальности жанр детектива.