Собиратель миров - Илья Троянов Страница 26

34. ГОСПОДИН НЕБЕСНЫХ РАТЕЙ

Уже несколько дней все ожидало ливня. Облака, набухшие и черные, сжали солнце в блестящую монету. Волны бились о стену причала, забираясь все выше, перескакивали через нее; мир был беспокоен. Дома старались одержать верх над дымкой. Птицы пронзительно и беспорядочно носились по воздуху, словно в страхе разучиться летать. В Бомбее, как писали в газете, одна волна — подобно жадному языку хамелеона — прыгнула на дамбу Колабы, забрав первую жертву; ни одна рыбацкая лодка не нашла женщину в бурной воде. Газетные обрывки трепетали в вышине, взмывая выше птиц, деревья гнулись легковесней, чем стебли. Бумаги влетали в рот, как облатки. Еще до первой капли никто не сомневался в ее прибытии, его недвусмысленно предвещали запахи. Первая капля была мирной, за ней на цыпочках последовали другие, разминаясь. Безвредные, безобидные, как нежные миниатюры на окне. Точки, которые на мгновение задерживались, прежде чем исчезнуть струйкой. За ними в молочной пелене пропадали улицы, рынки, дома, кварталы. Что доносилось? Барабанная дробь, экстатические крики, которым все заранее было известно, звуки, надтреснутые ветром и уносимые вдаль пальмовыми опахалами — сейчас не отличить отчаяние от счастья. И потом ударяет ливень, словно земля заслужила добрую порку. Время отступает, нападает монсун, берегись, кто не засел за крепкими стенами, кто не может верить обещанию крыши.

Бёртон, распростертый нагишом на кровати после падения с лошади, пытался следить за пальцами Кундалини. Мне хотелось бы понять ее нежность. Единственный язык, который мне не дано выучить. Да есть ли вообще какой-то смысл в нежности? Шум дождя отрезвлял. Одинокие капли скатывались с пресыщенных губ земли. Вода покрывала все, корни и ямы в земле, в одну из которых попала нога его лошади, и лежа в грязи, он вспомнил предупреждение в полковой столовой не покидать во время монсуна дом без крайней необходимости. И поделом ему, услышал он ее слова за своей больной спиной. Даже с отрытыми глазами ему не определить, выполняют ли ее пальцы лишь необходимое или больше. За жирными годами приходят тощие. Ему хватило единственного числа: после года исполнения желаний настал год заново родившегося недовольства. Снаружи стало тише, он слышал шум ручьев, безжалостно стекающих в город. Лачуги затопит. От шеи до ягодиц, она прощупала каждый его позвонок, окружила его, не меняя давления пальцев. Ее рука никогда не ошибалась. Она удивительно много знала о человеческом теле. Она вышла из комнаты. Он был в дурном расположении духа. Она так много ему отдавала, она жаждала ему угодить, она распускала волосы, потому что ему так нравилось, и заплетала их, когда ему хотелось разнообразия, она прислушивалась к его настроению и временами даже бывала капризной. И все-таки, все-таки она так много утаивала. Порой она смотрела в даль, о которой он и не знал. Временами она покидала его, не прощаясь и ничего не объясняя. Она никогда не проводила с ним целую ночь. Отказывалась рассказывать про семью, про юность — всю предысторию. Она отказывала ему в праве влюбиться в нее, и он был убежден, что она подавляла в себе любые чувства по отношению к нему. Все, кроме благодарности, ее она высказывала регулярно, но с интонацией, исключавшей всякую интимность. Он боролся, чтобы поговорить с ней об этом. Непростая задача: как мне спросить мою любовницу, мою, не будем забывать, купленную любовницу, почему мы не можем влюбиться друг в друга, как дебютанты на первом балу? Она уклонялась от его вопросов, пока он окончательно не загнал ее в угол, так что она ответила с яростью, какую он в ней и не подозревал. Я — прокаженная, ее голос был инструментом с одной струной, я могу годами нравиться тебе или другому мужчине, пока мое тело не предаст меня, пока от моей красоты нечего не останется и у меня не будет иного выбора, кроме как вновь броситься богу на шею, и моей единственной выгодой будет то, что ни один мужчина больше не сможет получить от меня удовлетворения. Только близость смерти сохранит меня от вашей похоти. Он молчал. Думаешь, мне не хочется из этого вырваться? Хочется. Но не на условиях новой лжи. Он молчал. Тебе хочется любви? На какой срок? Сколько ты здесь останешься, несколько лет, потом ты уедешь, и даже если ты здесь останешься, то когда-нибудь захочешь жениться на одной из ваших женщин и завести с ней детей. Нет, прервал он ее, этого я не хочу, жениться, дети, это меня не привлекает. И опустилось молчание, разделившее их.

Запах масла волной окутал его. Она вернулась. Теплое масло текло по его телу. Он знал, что сейчас она подавит его досаду, подстегнет его похоть, возбуждая ее, и вдруг остановится, и она больше не двигалась, положив руки ему на грудь, начала говорить, по-прежнему сидя на его пульсирующем изумлении, говорила целыми предложениями, знакомым, доверительным голосом, рассказывая как будто мимоходом и в то же время требуя всего его внимания. Ему пришлось умерить толчки, чтобы следить за ее словами, которыми она описывала мудрого короля, которому святой человек дает в награду яблоко бессмертия. Король безмерно рад вначале, но потом осознает, что бессмертным станет лишь он один, а все радости его жизни обратятся в прах. Он передает яблоко своей жене. Жена принимает подарок как высочайшее признание, но в глубине души думает, что он сделал это лишь по привычке. Она вручает яблоко адъютанту, который показал себя искуснейшим любовником. Он дарит яблоко куртизанке, которую обожает, а та, после долгих раздумий, преподносит яблоко королю, поскольку он высочайший покровитель ее искусства. Король держит яблоко в руке и понимает, что произошло. Ему нет утешения. Он созывает весь двор и проклинает всех, кто обманул его доверие. Dhik tam tscha tvam tsha, Кундалини вновь задвигала бедрами, madanam tscha imam tscha mam tscha, она впилась в него ногтями. Скажи, что это значит, прохрипел Бёртон. Она стала двигаться быстрее, будь проклята она и будь проклят ты, ее груди покачивались тяжело и неуклюже как дикие гуси в полете, будь проклята любовь и проклята любимая, она тяжело дышала, и будь проклят я сам.

Потом она лежала рядом с ним. Они были разделены, как вода и масло. Истощенные любовной битвой. Он ощущал, будто всё в этой комнате — жизнь. Пока не услышал крик кукушки за окном. Ее пальцы поползли по его груди, медленно, как цветок тянется к окну. Если бы она что-то сказала, среди выкорчеванного лунного света, это стало бы стихотворением. Он поцеловал ее закрытый глаз, окружив губами глазное яблоко. Оно было твердым, как драгоценный камень, который нельзя проглотить. Лишь губы чувствовали, что глаз двигался, как рыба-шар у самой поверхности воды, как стеклянный шарик, который все перекатывается. Было душно. Он встал, несмотря на ее протест. Он примирился, забыв обиды, ему казалось, она не хочет с ним расставаться, ни даже на ту минуту, пока он будет открывать окно. Квакали лягушки, он обернулся к ней, и с прозрачной улыбкой — быстро закрой, крикнула она, насекомые влетели прежде, чем он мог исполнить ее желание, термиты, моли, светляки, саранча, жуки, сотни бирбахути как клочья красного бархата, покрыв все — и постель, и ее тело.

Дождь лил восемь дней и восемь ночей, почти без перерыва. Не было ни построений, ни службы, ни любовных измен. Невозможно было выйти на охоту. Была только постель, на которую они легли и остались лежать.

35. НАУКАРАМ