Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падура Страница 26

В больнице пахнет человеческими страданиями; воздух насыщен парами эфира, обезболивающих, антисептиков, спирта… Для Конде посещение больницы стало нелегким испытанием, на которое он никогда не согласился бы добровольно. Этот запах боли навек врезался ему в память после двух месяцев еженощного бдения у постели распластанного на ней ничком Тощего, когда тот действительно был как никогда тощим, и спина у него была искромсана, ноги омертвели, а глаза были похожи на тусклые стекляшки. За два месяца ему сделали две операции, за эти два месяца пришлось расстаться с последними надеждами, изменилась вся жизнь Тощего: инвалидная коляска и прогрессирующий паралич — словно огонек, бегущий по шнуру, огонек, который двигается все дальше, сжигая нервы, мышцы, пока не подберется к сердцу и не опалит его смертельной вспышкой. И вот опять Конде дышал этим же больничным запахом, шагая через безлюдный в этот вечерний час вестибюль к лифту. Дорогу им преградил охранник, и лейтенант без слов сунул ему чуть ли не под нос свое полицейское удостоверение.

В коридоре третьего этажа они не сразу сориентировались. Наконец сержант Мануэль Паласиос нашел на стене табличку-указатель. Палаты с номерами от 3 до 48 находились слева, и оба полицейских зашагали по коридору, отсчитывая четные числа на дверях.

Конде заглянул в приоткрытую дверь и увидел на приподнятом подголовнике больничной кровати небритое лицо капитана Хоррина. Рядом стояло непременное в такой ситуации кресло-качалка; сидящая в нем женщина лет пятидесяти с усталым лицом перестала чуть покачиваться и вопросительно посмотрела на Конде, потом поднялась и сделала несколько шагов к двери.

— Лейтенант Марио Конде и сержант Мануэль Паласиос, — произнес Конде, словно докладывая начальству о прибытии. — Сослуживцы капитана.

— Милагрос, меня зовут Милагрос, я жена…

— Как он? — спросил Маноло, тоже просунув голову в приоткрытую дверь.

— Получше. Ему дают успокоительное, чтобы спал. — Женщина взглянула на часы: — Сейчас разбужу его, все равно пора принимать лекарство.

Конде шагнул следом, желая остановить ее, но Милагрос уже подошла к мужу и склонилась над ним, нашептывая что-то и гладя ему лоб. Хоррин открыл глаза, смотревшие с отрешенным спокойствием, поморгал, и на лице его появилась тень улыбки.

— Конде, — узнал он лейтенанта и протянул ему руку. — Здорово, сержант, — увидел он подошедшего Маноло.

— Командир, как вы дошли до такой жизни? Теперь, боюсь, вас отдадут под суд за симуляцию, а наше управление закроют, — неловко пошутил Конде и подался вперед, чтобы лучше слышать ответ капитана Хоррина.

— Бывает, Конде. Иногда даже старые машины ломаются.

— Зато они такие надежные, что после ремонта опять как новые.

— Твоими бы устами да мед пить.

— Расскажите, как себя чувствуете?

— Так себе. Спать все время хочется. Чертовщина всякая снится… К твоему сведению, я только здесь впервые в жизни узнал, что такое сиеста.

— Это правда, — подтвердила жена и опять погладила рукой его по лбу. — Но теперь тебе надо больше отдыхать и заботиться о себе, я верно говорю, лейтенант?

— Конечно, — согласился Конде, чувствуя фальшь этого утверждения, потому что знал: Хоррину вовсе не хочется заботиться о себе, а желает он поскорее встать с больничной койки, вернуться в полицейское управление, на городские улицы, выискивать и отлавливать всяких подонков, воров, убийц, насильников, мошенников, поскольку только это и умеет делать, и делать хорошо. Все остальное для него — смерть, пусть растянутая на годы, но смерть.

— Как у тебя дела, Конде? Опять работаешь вместе с этим сумасшедшим?

— Куда ж деваться! Я бы с удовольствием взял вас в напарники, а его уложил на ваше место. Может, ему сделают какую операцию и он станет нормальным человеком.

— А я про тебя вспоминал. Чего раньше не заехал?

— Текучка заела. Да я и узнал-то вот только что. Мне Дед сказал.

— Чем сейчас занимаешься?

— Да так, ерунда. Обычная кража.

— Ему нельзя много разговаривать, — вмешалась жена, держа капитана за руку, на которой были видны следы лейкопластыря и отметины от иголки капельницы.

Побежденный Хоррин. Невероятно, подумал Конде.

— Не волнуйтесь, мы уже уходим. Командир, когда вас вышвырнут отсюда?

— Не знаю. Дня три-четыре еще проваляюсь. У меня там дело осталось незаконченное, хорошо бы…

— Об этом сейчас не беспокойтесь, с вашим делом наверняка уже работают. Знаете, мы к вам завтра заскочим. Мне может понадобиться ваш совет.

— Выздоравливайте, капитан, — сказал Маноло, подавая ему руку.

— Не пропадай, Конде.

— Ладно, а вы поправляйтесь. Нас, хороших парней, остается не много на этом свете, — добавил Конде, задержав руку капитана в своей руке. Он увидел знакомую никотиновую желтизну, окрасившую кончики пальцев и даже ногти, только не ощутил прежней силы в рукопожатии полицейского, и это огорчило лейтенанта. — Маэстро, я сегодня здорово пожалел, что мы с вами никогда не общались за пределами управления.

— В этом проявляется трагедия профессии полицейского, Конде. И с этим приходится мириться. Ты видел хоть одного счастливого полицейского? Как может быть счастливым человек, которого сторонятся окружающие, чураются иногда даже собственные дети, а к пятидесяти годам у него окончательно расшатываются нервы и он становится импотентом…

— Чего ты мелешь? — сердито одернула его жена, но тут же спохватилась: — Успокойся, пожалуйста.

— Да, трагедия… До встречи, командир. — Конде выпустил руку капитана и с тоской вдохнул больничный воздух, пропитанный запахом страданий и смерти.

— Поехали в зоопарк, — приказал Конде, садясь в машину, и Маноло не решился спросить: хочешь на мартышек посмотреть? — хотя его так и подмывало.

Он понимал, что лейтенанту сейчас не до шуток, и прикусил язык — до тех пор пока не минует туча. Запустив мотор, сержант вырулил на Двадцать шестую улицу и медленно проехал несколько кварталов между клиникой и зоопарком.

— Поставь машину где-нибудь в теньке.

Позади остались вольеры с утками, пеликанами, медведями, обезьянами, и наконец Маноло выбрал место для парковки под старым раскидистым тополем. Ветер с юга продолжал неистовствовать и подвывать в кронах деревьев.

— Хоррин умирает, — произнес Конде, прикуривая очередную сигарету от только что докуренной. Потом недоуменно посмотрел на свои пальцы, которые почему-то не желтели от никотина.

— И ты помрешь, если будешь столько курить.

— Заткнись.

— Как знаешь.

Конде посмотрел на кучку детишек, столпившихся справа от него возле клетки с тощими, состарившимися львами, которые едва шевелились, изнемогая под порывами раскаленного ветра. Воздух в зоопарке пропитался миазмами.