Таинственный пасьянс - Юстейн Гордер Страница 26

Я отложил книжку-коврижку и стал смотреть на Адриатическое море. Прочитанное вызвало у меня столько вопросов, что я не знал, с какого конца начинать думать.

Чем больше я читал о карликах на таинственном острове, тем более загадочными они становились. Ханс Пекарь встретился с трефовыми и бубновыми карликами. И наконец встретил Туза Червей, но она вдруг исчезла прямо у него на глазах.

Кто они, все эти карлики? Каким образом и откуда попали на этот остров?

Я был уверен, что книжка-коврижка в конце концов ответит на этот вопрос. Но было тут и кое-что ещё: карлики-бубны выдували стекло, и мне показалось, что я неспроста и сам только что побывал на стекольном заводе.

Я чувствовал некую связь между моей поездкой через Европу и всем описанным в книжке-коврижке. Но ведь всё описанное в ней Ханс Пекарь рассказывал Альберту много-много лет тому назад! Неужели существовала некая таинственная связь между моей земной жизнью и великой тайной, которую хранили Ханс Пекарь, Альберт и Людвиг?

Кто он на самом деле, этот старый пекарь, с которым я познакомился в Дорфе? Кто такой карлик, который подарил мне лупу и к тому же всё время появлялся во время нашей поездки? Я чувствовал, что между пекарем и карликом тоже должна быть какая-то связь, о которой, возможно, не подозревают даже они сами.

Я не мог рассказать папашке о книжке-коврижке, во всяком случае прежде, чем дочитаю её до конца. И, тем не менее, мне было приятно, что рядом со мной в машине сидит философ.

Мы как раз проехали Равенну.

— Папашка, ты веришь в случайности? — спросил я.

Он посмотрел на меня в зеркало.

— Верю ли я в случайности?

— Так точно!

— Но ведь случайности — это именно то, что происходит совершенно случайно. Когда я выиграл в лотерею десять тысяч, мой номер выпал среди тысячи других номеров. Конечно, я был весьма доволен результатом. Но то, что деньги выиграл именно я, была чистая непредвиденная случайность.

— Ты в этом уверен? А ты забыл, что тем утром мы нашли четырёхлистник, который означает удачу? И если бы ты не выиграл этих денег, ещё неизвестно, смогли ли бы мы поехать в Афины.

Он хмыкнул, а я продолжал:

— А случайно ли твоя тётя поехала на Крит и там неожиданно увидела мамину фотографию в модном журнале? Или в том был некий смысл?

— Ты хочешь узнать, верю ли я в судьбу? — спросил он, и, по-моему, он был доволен, что его сын интересуется философскими вопросами. — Я отвечу — нет.

Я подумал о стеклодувах-бубнах и о том, что сам побывал на стекольном заводе перед тем, как прочитал о таком заводе в книжке-коврижке. Кроме того, я вспомнил о карлике, подарившем мне лупу незадолго перед тем, как я получил книжку с микроскопическими буквами. Мало того, я вспомнил и то, что произошло, когда моя бабушка проколола в Фроланде велосипедную шину, и что случилось потом.

— Я не считаю случайностью то, что я родился, — сказал я наконец.

— Перекур! — объявил папашка. Очевидно, я сказал что-то, чем спровоцировал очередную мини-лекцию.

Мы остановились на холме с изумительным видом на Адриатическое море.

— Садись! — велел мне папашка, когда мы вышли из машины, и показал на большой камень.

— Итак, тысяча триста сорок девятый год. — Вот первое, что он сказал.

— Эпидемия чумы, — подхватил я. Я достаточно хорошо знал историю, но не мог понять, какое отношение эпидемия чумы имеет к случайностям.

— О’кей, — сказал папашка и продолжал: — Ты наверняка знаешь, что во время этой чумы вымерла половина населения Норвегии. Но кое о чём в этой связи я тебе ещё не рассказывал.

Когда он так начинал, я понимал, что лекция будет долгой.

— Ты знаешь, что у тебя в то время было много-премного предков?

Я удивлённо покачал головой, не понимая, как это возможно.

— У человека бывает двое родителей, четверо дедушек и бабушек. Восемь прадедушек и прабабушек, и так далее. Если считать в обратную сторону, то до тысяча триста сорок девятого года их наберётся очень много.

Я кивнул.

— Хорошо. Вернёмся к той эпидемии чумы. Смерть шла от селения к селению, и больше всего она косила детей. Некоторые семьи вымирали полностью, в других один или два человека выживали. В то время, Ханс Томас, у тебя было много предков, и все они выжили.

— Откуда ты это знаешь? — удивлённо спросил я.

Он затянулся сигаретой и сказал:

— Потому что сейчас ты сидишь здесь и смотришь на Адриатическое море.

Опять он сказал нечто столь поразительное, что я не знал, как на это реагировать. Но я понял — он прав, потому что, если бы хоть один из моих предков умер в детстве, они уже не могли бы быть моими предками.

— Шансов на то, чтобы ни один из твоих предков не умер в детстве, бывает один на миллиарды, — продолжал он, и дальше слова из него хлынули, как водопад: — И дело тут не только в эпидемии чумы. Фактически все твои предки выросли и родили детей, несмотря на тяжелейшие природные катаклизмы, несмотря на чрезвычайно высокую детскую смертность. Многие из них, конечно, болели, но всегда справлялись с болезнью. Таким образом и ты, Ханс Томас, был на волосок от смерти не один миллиард раз. Твоей жизни на этой планете угрожали дикие животные и насекомые, метеориты и удары молний, болезни и войны, наводнения и пожары, отравления и покушения на убийство. В одной только битве под Стиклестадом ты был ранен много сотен раз. Потому что твои предки участвовали в ней с обеих сторон — собственно, ты воевал против самого себя и своей возможности родиться тысячу лет спустя. То же самое, как ты знаешь, происходило и во время Второй мировой войны. Если бы во время оккупации норвежские патриоты застрелили твоего дедушку-немца, то ни я, ни ты никогда бы не родились на свет. Дело в том, что в истории такое происходит много миллиардов раз. Всегда, когда в воздухе свистели стрелы, твои возможности родиться резко уменьшались. И всё-таки ты сидишь тут жив-здоров и разговариваешь со мной. Ты это понимаешь?

— Я в это верю, — сказал я. Во всяком случае, мне казалось, я понимаю, как важно, что шина бабушкиного велосипеда спустила во Фроланде.