Откровенность за откровенность - Поль Констан Страница 26

На обратном пути Лола совсем раскисла, чувствовала себя шерстяным шарфом после стирки. Никаких сил переставлять ноги, никаких сил открыть глаза, и только наслаждение без конца разливалось теплыми волнами между ног, когда она их сдвигала или когда груди терлись о свитер. На катере отец закутал ее в одеяло, крепко обнял и держал так всю дорогу. Посмотрите-ка на нее, говорил он, котенок да и только. А сколько ей лет? — спросил холостяк; решительно, это становилось у него навязчивой идеей. Двенадцать, — ответила Лолина мать, у нее были свои соображения, она таким образом молодилась, — совсем еще ребенок.

Поначалу он не хотел ее больше видеть, думал вообще уехать на край света: он был театральным продюсером, устраивал гастроли. Это, пожалуй, помогло бы ему бежать от Лолы, не будь он, увы, тесно связан миром театра с родителями девочки и еще теснее — с Дублершей, которая на нем прямо-таки помешалась. Так что и Лола могла найти его везде, где бы он ни был. Она осаждала его, не давая ни минуты покоя. Караулила возле его дома, звонила по телефону, подстерегала после спектаклей. Однажды даже ухитрилась остаться с ним на всю ночь в запертом пустом театре.

В один прекрасный день Лола добилась своего, потом снова была отвергнута, из-за возраста, но не отступалась, пока не получила наконец право каждый день вкушать в объятиях побежденного, принадлежавшего теперь ей, наслаждение; привычное, оно не стало острее, чем в первый раз, но было лучше, потому что она ждала его, твердо знала, что оно наступит, без страха ступала в зазеркалье и летела на дно пещеры. В пятнадцать лет, с согласия родителей — они хотели сделать из нее балерину, но ее слишком быстрый рост, хроническая атония и нежелание трудиться заставили их отказаться от этой затеи, — он пригласил ее сняться в кино в роли восемнадцатилетней девушки.

С тех пор как ей по фильму стало восемнадцать, совесть больше его не мучила, когда он брал ее. Теперь она получала наслаждение в таких дозах, что для нее уже был обычным слегка ошалелый вид, создавший у зрителей, видевших ее на экране, общее мнение: глупенькая, конечно, но у ее тела есть свой, особый разум. Лола вспоминала успех, который пришел почти сразу, и понимала: люди чувствовали и вкушали через нее наслаждение, которого сами себе не позволяли.

Она часто думала: как много людей занимаются сексом и как мало — по-настоящему это любят. Как туристы, осматривая самые недоступные места, любуются ими издали, толком не видя. Порхают вокруг, разглагольствуют, а хоть кто-нибудь взойдет на ледник, спустится в пропасть, заберется на вершину? Единицы, оповестив мир о своем подвиге, спешат водрузить флаг и вернуться назад, да и то с кислородным баллоном. Если бы люди действительно знали, что такое наслаждение, у них бы — как у нее, как у Холостяка — не оставалось бы времени ни на что другое. Она была близка со многими деятелями, достигшими социальных или интеллектуальных высот, — все они расписывались в полной сексуальной несостоятельности. Ведь если мужчина готов трахаться где попало или ходит к шлюхам через день — это еще не значит, что он сексуален. Искать покорителей вершин надо было среди людей иной породы, тех, кому плевать на все, потому что они знают: любовь — единственное стоящее занятие и, если отдаваться ему всецело, этого достаточно, чтобы заполнить жизнь.

— Ванная свободна? — спросила Бабетта.

— Аврора, кажется, еще там, — ответила Лола. Разматывая нить своих мыслей, она думала теперь о том, что напрасно люди считают, будто мужчины или женщины, которых манит красота, получают от любви больше удовольствия, чем остальные: красивая женщина, красивый мужчина — это еще не залог успеха для двоих. Наоборот! Не забывай, что была такая жена булочника из П., — говорил ей когда-то Режиссер, француз: уродина уродиной, бледная, толстая, с поросячьими глазками, а привораживала и с ума сводила всех мужчин в округе, которые хоть раз поимели с ней дело. Слава о ней дошла аж до Сената! Так что вы все, красави-цы-красотки, продолжал он, наполняя ее рюмку, можете отдыхать!

— Если она не поторопится, — нетерпеливо бросила Бабетта, — я опоздаю.

— Еще только половина десятого, — заметила Глория, — Горацио поклялся, что будет в одиннадцать.

— Да, но тут такая пробка у церкви, он не проедет.

— Хочешь, я позвоню ему, чтобы он подъехал пораньше?

— Аврора же от этого не выйдет из ванной!

Интересно, а Глория, Бабетта — они похожи на жену булочника из П.? — вдруг подумалось Лоле. Дылда в необъятных мехах и коротышка в рваной ночной сорочке тоже могли скрывать свои козыри. Но тут она вспомнила их одержимую властность и железный стиль руководства, вспомнила, как они деятельны по мелочам, агрессивны в унынии и — самый верный знак — как ходят за ними хвостом секретаришки-жиголо, злобные, точно гарпии, и пошлые, точно грошовые шлюшки. Они не знают, что это такое, сказала она себе, и никогда не знали. Ах да, была еще Аврора, наверху, в ванной. Ну, эта уж точно девственница!

Под душем и в раковине было еще мокро, оконное стекло запотело. От наполнявшего ванную теплого и влажного воздуха сжималось горло. Положив ладони на край раковины, Аврора с закрытыми глазами вдыхала сладковатые, душистые пары — в любом другом месте она немедленно бы выветрила их, открыла бы окно, протерла стекла, сполоснула раковину, но здесь дышала ими, медленно, глубоко.

Она вдыхала запах Лолы, все глубже и глубже, частыми вздохами, как в любви, как в том блаженном, самом полном слиянии, когда она засыпала ребенком, уткнувшись в шею матери. Она вдыхала Лолу, отыскивая в теплом и влажном воздухе, в терпком и удушливом запахе нежный и почему-то горьковатый аромат ее тела. Потом она разделась. Словно в парной, от душистой влажности заблестела ее кожа, взмокли волосы, тело покрылось приятной испариной.

Она протерла кусочек зеркала над раковиной, и ее лицо выплыло на свет. Ей вспомнилось зеркало в позолоченной раме, стоявшее в дортуаре для старших, перед которым пансионерки выпускного класса по очереди завершали свой туалет, вспомнилось охватившее ее волнение, когда обворожительное лицо Лолы Доль возникло перед ней вместо ее собственного. Она перевоплотилась. Она вырвалась из своей зыбкой, почти призрачной жизни, посвященной ее бесчисленным ушедшим близким и небожителям, которых молитвы в монастыре Сен-Сюльпис ежечасно, по графику бессмертия, извлекали из глубин забвения.

Какой тяжкий труд — говорить святым, что они еще живут, говорить родителям, что они не умерли, как будто не думать о тех, кого больше нет, значит потерять их навсегда. Искать повсюду мамино лицо, высматривать малейшую черточку, которая пробудила бы память, забывая о главном, о своем собственном лице, а ведь оно уж точно больше, чем любое другое, напоминало мамино и почти наверняка подсказало бы ей цвет глаз, форму носа и еще множество деталей, которые она не могла припомнить.

Она столько лет проходила мимо зеркал, сама не зная, что существует, зеркала не отражали ее, и вдруг, в то утро, она увидела себя в облике девушки, задававшей тон целой эпохе. Украдкой отвела волосы назад и пригладила: интересно, короткая стрижка Лолы так же пошла бы ей?