Большая грудь, широкий зад - Мо Янь Страница 26

— Совсем никуда не годится, — хмыкнул Мюррей. — Давай-ка ты помолчи, а я поразмыслю.

Он встал и, сцепив руки за спиной, принялся расхаживать по церкви среди царившей в ней разрухи. Казалось, он места себе не находит, и можно было представить, какой поток мыслей проносился у него в голове, сколько вертелось на языке имён и символов — древних и современных, китайских и иностранных, небесных и земных. Посмотрев на него, матушка улыбнулась мне:

— Глянь на своего крёстного. Думаешь, он имя тебе ищет? Больше похоже, что готовится вместо кого-то объявить о смерти. Что называется, сваха говорит — будто майна трещит, о смерти даже и то на бегу скажет. — Она набрала воды в оставленный пастором ковшик и, мурлыкая что-то себе под нос, стала поливать нам головы.

— Есть! — повернувшись к нам, вскричал Мюррей, после того как уже в двадцать девятый раз прошёлся к крепко запертой главной двери храма.

— И что же ты придумал? — нетерпеливо воскликнула матушка.

Мюррей уже собрался было ответить, но тут в дверь громко забарабанили. С улицы доносился гул голосов, дверь сотрясалась, кто-то громко разговаривал. Охваченная страхом, матушка встала, всё ещё с ковшиком в руке. Мюррей прильнул к трещине в двери. Мы тогда понятия не имели, что он там увидел, но заметили, как он побагровел — то ли от гнева, то ли от волнения.

— Быстро уходи, — велел он матушке. — Через двор.

Матушка нагнулась, чтобы взять меня на руки, а перед этим, конечно, отшвырнула ковшик, который с кваканьем запрыгал по полу, как самец лягушки в брачный сезон. Оставшаяся в купели сестрёнка заплакала. В этот момент деревянный засов, треснув пополам, отлетел на пол. Створки дверей с грохотом распахнулись, и в церковь ввалился бритоголовый детина из отряда стрелков. Он ударился головой в грудь Мюррея, и пастора отбросило почти до самой стены. Прямо над ним парила стайка голопузых ангелочков. Когда засов грохнулся на пол, я выскользнул из рук матушки и тяжело шлёпнулся обратно в купель, подняв фонтан брызг и чуть не задавив восьмую сестрёнку.

В церковь вломились ещё четверо стрелков. Они огляделись, и их боевой пыл явно поубавился. Тот, что чуть не размазал пастора Мюррея по стене, почесал голову:

— Надо же, а здесь кто-то есть. — Он обвёл взглядом остальных. — Вроде говорили, церковь давно заброшена. Откуда же здесь люди?

Держась за грудь, к стрелкам подошёл Мюррей. Вид у него был солидный, и на лицах стрелков отразились страх и неловкость. Заговори с ними Мюррей на иностранном языке да ещё с отчаянной жестикуляцией, они, возможно, убрались бы вон. Даже если бы он стал говорить по-китайски с сильным иностранным акцентом, они не позволили бы себе никаких вольностей. Но бедный Мюррей обратился к ним на чистейшем диалекте дунбэйского Гаоми:

— Что вам угодно, братья? — И склонился в поклоне.

Под мой рёв — восьмая сестрёнка уже не плакала — стрелки разразились хохотом. Они разглядывали Мюррея с головы до ног, словно потешную обезьяну, а один, с перекошенным ртом, потрогал скрюченным пальцем волоски, торчавшие из ушей пастора.

— Обезьяна, — заржал он, — настоящая обезьяна!

— Гляди-ка, эта обезьяна ещё и смазливую бабёнку здесь прячет!

— Я протестую! — воскликнул Мюррей. — Протестую! Я иностранец!

— Иностранец, слыхали? — обернулся к приятелям косоротый. — Чтоб иностранец говорил на чистейшем дунбэйском?! По мне так ты помесь человека с обезьяной. Заводи ослов, братва!

Схватив в охапку нас с сестрёнкой, матушка подошла к пастору и потянула его за руку:

— Пойдём, не зли их.

Мюррей вырвал руку и, бросившись к чёрным ослам, стал с силой выталкивать их из церкви. Те скалили зубы, как собаки, и громко кричали.

— А ну прочь! — заорал один из стрелков, оттолкнув пастора в сторону.

— Храм — место святое, это чистая земля Господа, как можно держать здесь скотину! — не уступал Мюррей.

— Фальшивый заморский дьявол! — выругался один из бойцов отряда, белолицый, с багровыми губами. — Моя бабуля говорила, что этот человек, — он указал на свисавшего жужубового Иисуса, — родился в конюшне. А осёл — близкий родственник лошади. Так что ваш бог перед лошадьми в долгу, а значит, и перед ослами. Если можно рожать в конюшне, так почему бы не держать в церкви ослов?

Он был явно доволен сказанным и со злорадной ухмылкой уставился на Мюррея.

Тот перекрестился и запричитал:

— Господи, накажи этих лихих людей, да поразит их молния, да искусают гады ядовитые, да разорвут снаряды японские…

— Ах ты пёс, предатель! — рявкнул косоротый и ударил Мюррея по лицу. Целился он по губам, а попал по орлиному носу пастора, и на грудь сразу закапала кровь. Жалобно взвизгнув, Мюррей воздел руки к распятию и громко воззвал:

— Господи, всемогущий Господи…

Солдаты сначала задрали головы на жужубового Иисуса, которого, как и скамьи, покрывал толстый слой пыли и птичьего помёта, потом глянули на окровавленное лицо пастора. В конце концов их взгляды стали шарить по телу матушки, оставляя липкие следы, словно по ней проползла стая улиток. Тот, кто был осведомлён о месте рождения Иисуса, высунул кончик языка, похожий на ногу моллюска, и облизал свои багровые губы.

А все двадцать восемь чёрных ослов тем временем уже разбрелись по церкви. Они бродили вокруг, справляли нужду, чесали бока о стены и грызли с них извёстку.

— Боже! — простонал Мюррей, но его бог не внял этим мольбам.

Бойцы вырвали из рук матушки меня и сестрёнку и швырнули к ослам. Матушка волчицей рванулась к нам, но ей преградили дорогу окружившие её солдаты. Косоротый первым лапнул её за грудь. Багровые губы аж вывернулись наизнанку, когда он завладел моими белыми голубками, моими тыквочками. Матушка с воплем вцепилась ему в лицо. Багровые губы скривились в зверской ухмылке, и тут с матушки начали сдирать одежду.

То, что произошло потом, я пронесу как тайную боль через всю жизнь: во дворе нашего дома Ша Юэлян обхаживал старшую сестру, Гоу Сань со своей шайкой налаживал постель в восточной пристройке, а пятеро «мушкетёров» — все они были назначены присматривать за ослами — повалили матушку на пол. Мы с сестрёнкой ревмя ревели среди ослов. Подскочивший Мюррей схватил половинку засова и с силой опустил на голову одному из солдат. Другой тут же наставил на Мюррея мушкет. Прогремел выстрел, дробины вонзились в ноги пастора, брызнула кровь. Засов выскользнул у него из руки, он медленно опустился на колени и, глядя на загаженного птицами Иисуса, что-то тихо забормотал. Слова давно забытого шведского языка вылетали у него изо рта стайками бабочек. Солдаты по очереди терзали матушку. Чёрные ослы один за другим обнюхивали нас с сестрой. Их крики эхом отскакивали от стен и через купол храма улетали в мрачные небеса. На лице Иисуса жемчужинками выступил пот.

Натешившись, солдаты вышвырнули матушку и нас с сестрой из церкви. Следом, тесня друг друга, потянулись ослы. Они выбрались на улицу и разбежались, привлечённые запахом самок. Пока солдаты собирали их, пастор Мюррей, волоча пробитые дробью ноги, по стёршимся под его подошвами ступеням деревянной лестницы, по которой он поднимался бессчётное число раз, забрался на колокольню. Там он встал, опираясь локтями на подоконник, и через разбитый витраж окинул взглядом весь Далань, центр дунбэйского Гаоми, где прожил несколько десятков лет: стройные ряды соломенных крыш, широкие серые проулки, словно подёрнутые зелёной дымкой кроны деревьев, речки и речушки, бегущие, поблёскивая, меж деревнями, зеркальная поверхность озера, густые заросли камыша, пышное разнотравье, окаймляющее камеи прудов, рыжие болота, где устраивают свои игрища дикие птицы, бескрайние просторы, которые разворачиваются, подобно живописному свитку, до самого горизонта, золотистый Вонюлин — гора Лежащего Буйвола, песчаные холмы с раскидистыми софорами… Его взгляд упал вниз, где на улице, словно дохлая рыба, распласталась с оголённым животом Шангуань Лу, а рядом двое орущих младенцев, и душу его охватила превеликая печаль, слёзы застлали глаза его. Макнув палец в сочащуюся из ног кровь, он написал на серой стене четыре больших иероглифа: Цзинь Тун Юй Нюй. Потом громко воскликнул: «Господи! Прости меня грешного!» — и ринулся вниз головой.