Я заберу тебя с собой - Никколо Амманити Страница 26

Там ничего не было, даже мраморного стола. Даже старой газовой плиты, которую давно уже следовало сменить.

И вдруг, как чертик из шкатулки, из-за двери вынырнул мужчина с шапочке с прорезями для глаз и крикнул ей в самое ухо: «КУ-КУ!»

Бедную Иду, как водится, хватил обширный инфаркт. Итало нашел ее следующим утром там же, у двери: она лежала едва живая, наполовину окоченевшая.

С той самой ночи она не дружила с головой.

Она разом постарела лет на двадцать. Облысела. Не желала оставаться дома одна. Ей всюду мерещились черные люди. Она отказывалась выходить после заката. Но это бы еще куда ни шло: самое ужасное, что теперь она как заведенная говорила об охранных системах, ультразвуковых устройствах, инфракрасных лучах, сигнализациях Бегелли, телефонных сигнализациях, которые автоматически вызывали полицию, и бронированных дверях («Извини, конечно, но почему бы тебе не пойти работать к Антонио Ритуччи, он не раздумывая тебя возьмет?» — сказал однажды, не выдержав, Итало. Антонию Ритуччи был мастером по сигнализациям в Орбано).

Итало прекрасно знал, кто были те трое, доведшие до сумасшествия его жену и лишившие его покоя.

Это они.

Выходцы с Сардинии.

«Только сардинцы могут вот так залезть в дом и все вынести. Даже цыгане не позарились бы на сломанную плиту. Клянусь жизнью дочери, это они».

Если в Искьяно Скало все отныне живут в страхе, ставят на окна решетки, боятся выходить по ночам, опасаются, что их ограбят или изнасилуют, то в этом, по скромному мнению Итало Мьеле, виноваты сардинцы.

«Кто их сюда звал? Понаехали! Наложили грязные лапы на нашу землю. Выпускают своих шелудивых овец на наши поля, делают поганый овечий сыр. Дикари безбожные! Воры, бандиты, насильники. Грабят нас. Думают, что это теперь их территория. Все школы полны их мелких ублюдков. Пусть убираются отсюда». Сколько раз он говорил это ребятам в баре!

А эти слабаки, рассевшиеся за столиками, поддакивали, слушали, как он вещал, раздуваясь, как индюк, говорили, что надо организоваться да выгнать их, но ничего не делали. Он-то видел, как они пихали друг друга локтями и хихикали, когда он уходил.

Он и с сыном об этом говорил.

Тоже мне полицейский!

Только и мог, что трепаться, пистолетом трясти да разъезжать по округе, как Христос, сошедший на землю, а сам до сих пор ни единого сардинца не выгнал.

Итало даже не знал, кто хуже: те старые слабаки, которые только и могут, что сидеть в баре, его сын, жена или сардинцы.

Однако Иду он больше выносить не мог.

Он надеялся, что она окончательно свихнется, и тогда он посадит ее в машину и отвезет в психушку, и все наконец закончится, и он будет жить по-человечески. Он не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу своих внебрачных похождений. Его старая дура уже ни на что не годилась, а он, хоть ему и перевалило за шестьдесят и нога у него была больная, был еще энергичный мужчина — молодые могли позавидовать.

Итало остановился у железнодорожного переезда Искьяно Скало.

Чтобы он хоть раз был открыт!

Он выключил зажигание, откинулся на сиденье, закрыл глаза и стал ждать, пока пройдет поезд.

— Проклятые сардинцы… Как я вас ненавижу! Как я вас ненавижу… О господи, как я напился… — бормотал он и заснул бы, если бы несшийся на север поезд не прогрохотал у него перед самым носом. Шлагбаум поднялся. Итало завел мотор и въехал в городок.

Четыре темные улицы. Редкие огни в низеньких домиках. И ни души. В баре при табачной лавке и игровом зале была сосредоточена вся жизнь Искьяно Скало.

Он проехал мимо.

У него оставалось еще полпачки сигарет. И не было совершенно никакого желания играть в карты или болтать с Персикетти о его охотничьем псе или следующей серии футбольной лотереи. Нет, он устал и хотел только поставить обогреватель на максимум, включить телешоу Маурицио Костанцо и, положив в постель грелку, забраться под одеяло.

Две комнатки в домике при школе были для него благословением божьим.

И тут он увидел ее.

— Алима!

Она шла пешком вдоль Аврелиевой дороги на юг.

— Вот ты где! Наконец-то я тебя нашел.

19

Так все и вышло.

Пьерини, как обычно, оказался прав. Окно в туалете закрывалось плохо. Достаточно было его просто толкнуть.

Первым влез Пьерини, потом Ронка и Пьетро, и наконец Баччи, которого пришлось втаскивать вдвоем.

В туалете стояла темень хоть глаз выколи. Было холодно и сильно пахло аммиачным дезинфицирующим средством.

Пьетро встал в сторонке, прислонившись к влажному кафелю.

— Свет не зажигайте, нас могут увидеть. — Дрожащий огонек зажигалки полумесяцем освещал лицо Пьерини. Во мраке его глаза блестели, как у волка. — За мной. И ни звука. Убью.

Да разве кто хоть слово сказал?

Никто не осмеливался спросить, куда они направляются.

В коридоре сектора Б было так темно, что казалось, будто он выкрашен черной краской. Они пробирались гуськом, Пьетро держался за стену.

Все двери были закрыты.

Пьерини отворил дверь их класса.

Бледный лунный свет лениво лился в большие окна и окрашивал все в желтое. Стулья, аккуратно поднятые на столы. Распятие. Полки в глубине класса, клетку со свернувшимися комочком хомяками, фикус и плакат, изображающий скелет человека.

Все четверо застыли в дверях как зачарованные. Такой пустой и тихий, их класс показался им незнакомым.

Они пошли дальше.

Притихшие и оробевшие, как осквернители гробниц.

Пьерини шел впереди, освещая дорогу зажигалкой.

Шаги звучали глухо, но, когда все четверо молча останавливались, до них доносились шорохи, свист, скрип.

Капало из крана в мужском туалете. Кап… кап… кап… В глубине коридора тикали часы. Ветер бился в окна. Поскрипывали деревянные шкафы. Булькало в батареях. Черви грызли парты. Днем этих звуков никто не слышал.

В сознании Пьетро это место всегда было заполнено людьми. Единый огромный организм, состоящий из учеников, учителей и стен. А оказалось, что, когда все уходят и Итало закрывает двери на ключ, школа продолжает существовать, продолжает жить. И вещи оживают и разговаривают друг с другом.

Как в той сказке, где игрушки (солдатики, строившиеся в колонны, машинки, сталкивающиеся на ковре, плюшевый мишка, который…) оживали, когда дети выходили из комнаты.

Они подошли к лестнице. Перед ними за стеклянной дверью были учительская, приемная и холл.

Пьерини осветил ступени в полуподвал, терявшиеся в темноте.

— Идем вниз.