Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель Страница 25

Перед тем как отпускаешь руки, у пупка будто что-то щекочет. Если соскользнуть близко к краю или ослабить хватку, то окажется слишком поздно. Тогда уже хочешь не хочешь, но упадешь и запросто расшибешься. Но если отпустить руки, когда качели на самой высоте, то прыжок получится головокружительный и длинный.

Есть точка, после которой что-то становится необратимым, и когда Юха приближается к этой точке, у него щекочет прямо около пупка, в такой особенной впадинке, которую он называет «щекотный живот», — и поэтому прыгать с качелей так здорово.

Юха, Йенни и Томас раскачиваются со страшной силой. Йенни и Юха кричат от восторга, а Томас становится все бледнее и сосредоточеннее.

Вот здорово, думает Томас.

Качели взлетают все выше. Небо и сосны вверх ногами. Цепи натягиваются и звенят. Скоро пора прыгать.

У Томаса так вспотели ладони, что он боится, как бы цепи, к которым он приклеился, не выскользнули из рук.

— Уже скоро! — кричит Юха. — Скоро мы прыгнем!

«Уже скоро! — думает Томас. — Скоро меня стошнит!»

Йенни и Юха с воплями прыгают и приземляются в песок Томас все еще на качелях и больше всего на свете хочет оказаться сейчас в Африке.

— Ну прыгай же! — кричит Юха.

— Сейчас, сейчас! — кричит Томас и сжимает губы, чтобы его не вырвало.

— Кстати, — Йенни поворачивается к Юхе, — ты спросил свою маму, можно ли тебе устроить вечеринку?

— Что? У тебя будет вечеринка? — кричит Томас и даже на мгновение забывает, что он сидит на ужасных качелях и летает вниз-вверх.

— Может, да, а может, и нет, — отвечает Юха, загадочно улыбаясь, — посмотрим. Ну прыгай!

— Да я прыгаю уже, ты что, не видишь! — шипит Томас, и его снова тошнит.

В тот же миг Юха резко встает и стряхивает песок с брюк. Он увидел Стефана. Стефан элегантно тормозит на велосипеде и останавливается рядом с ними.

— Здорово, — говорит он, небрежно облокотившись на руль, — в песочнице играете?

— Здорово, Стеффе, да ни хрена! — кричит Юха.

Он злобно поворачивается к Томасу и шипит:

— Да кончай ты качаться, Томас!

И краснеет.

Томас ничего не понимает. То прыгай, то не прыгай.

— Мне, кстати, пора со Стефаном, — продолжает Юха, — так что некогда мне возиться с вами.

И он, не прощаясь, забирается на багажник к Стефану, и они уезжают.

Йенни смотрит в землю, стиснув зубы. Ударяет кулаком в песок. Хоть она и знает, что таковы условия их дружбы, все равно каждый раз это такое унижение.

Она берет себя в руки, и все становится как обычно. Она ведь знает, что он вернется к ней.

Йенни встает, поправляет уродливую заколку в своих спутанных волосах; она всего лишь капельку расстроена — насколько может быть расстроена девочка, у которой совсем нет чувств.

— Он хочет спросить у Ли, будет ли она с ним, — объясняет она Томасу и тоскливо смотрит вслед Юхе.

— Правда? А я бы никогда не решился, — восхищенно отвечает Томас, — она же такая хорошенькая.

— Томас, ты знаешь, что ты чертов урод и идиот! — сердито кричит Йенни и уходит.

Томас остается на площадке один, все медленнее качаясь в бледных апрельских сумерках.

— Да знаю я, — говорит он сам себе, — как же не знать?

59

Томас боится уходить далеко от дома. Каждый раз, глядя на фотографии астронавтов, особенно там, где они шагают по Луне, он испытывает почти паническую тоску по дому.

Он сам понимает, что это глупо, поэтому никогда никому не рассказывает.

Но быть так далеко от дома, откуда нельзя вернуться, видеть дом маленьким голубым шариком — от одной мысли об этом он задыхается.

Кроме того, Томас боится, что его укачает, ему вообще не нравится ездить, даже в Сёдертелье ^[32], — так с чего ему тогда хотеть полететь на Луну?

Основное состояние Томаса — страх.

Он боится почти всего. Всех без исключения одноклассников. Всех учительниц и трудовика, уборщицу и всех столовских теток. Об этой никто не знает.

Он боится муравьев, пауков, шмелей. Он думает, что от укуса осы можно умереть. Он думает, что если пойти в лес, то за ним погонятся лоси; он боится всех собак, он ведь слышал о трехлетних детях, загрызенных овчарками, — да, еще он боится и хомячков, и морских свинок.

Если укусит морская свинка, будут судороги.

Если подойдешь слишком близко к клетке с хомячками, подхватишь сальмонеллез.

Стоит Томасу подумать о том, что молоко поступает из мерзких коровьих кишок, как он не может проглотить ни капли.

О таких страхах никому не рассказывают, потому что они детские и глупые. Томас молчит.

Хотя он боится даже собственного тела. Потому что в теле есть аппендикс. Он как тикающая бомба, которая может взорваться в любой момент.

Иногда ему кажется, что у него вот-вот остановится сердце. Иногда он с содроганием просыпается среди ночи и пугливо вслушивается в стук своего сердца.

Томас боится кататься на санках, боится ехать на багажнике велосипеда, боится прыгать с качелей — он боится всего, от чего может быть больно, от чего можно расцарапать колени и ладони, прикусить язык, удариться подбородком, сломать ребра, разбиться в лепешку.

Об этом тоже никто не знает, потому что Томас боится, что его задразнят.

И еще он очень боится отравиться. Отравиться можно практически чем угодно. Например, стиральным порошком. Если стиральный порошок стоит в буфете, то Томас думает, что яд просачивается сквозь пакет и отравляет всю еду в шкафу. По крайней мере, так ему кажется.

«Беречь от детей», — читает он и чуть не плачет. Как это его легкомысленная мама не обращает внимания на такое!

Если прикоснуться к унитазу, то может вырвать.

Если съесть что-нибудь с кухонного пола, обязательно вырвет. Какая разница, что пол постоянно надраен. Мыло ведь тоже вызывает рвоту. Вырвать может от чего угодно.

Томас боится, что его бросят, боится, что заболит живот, боится вырасти.

Он втайне придумал защитный ритуал против всех угроз: моет руки до локтей, кладет на унитаз туалетную бумагу, не касаясь фаянса, считает часы после каждого приема пищи, чтобы проверить, отравился он или нет, и, возвращаясь откуда-нибудь зимним вечером, бежит строго под фонарными столбами, чтобы его не поглотила тьма.

Все так ужасно сложно, но и об этом Томас молчит, потому что никто все равно не поймет.

Они бы только стали уверять его, что он ошибается, и упорствовали бы до тех пор, пока бы он не признал, что ничего страшного нет, и тогда они оставили бы его погибать.