Рондо - Александр Липарев Страница 25

Обнаружилось, что в классе есть девочки. Присутствовали-то они и раньше, и мальчишки даже немного соперничали, чтобы покрасоваться перед ними. Но это было так… несерьёзно. А сейчас из-за них отчаянно захотелось быть и умнее, и интереснее. Стать эдак непринуждённо, и чтобы все ахали от твоих высказываний, чтобы все хохотали над твоими остротами. И хотелось уметь или знать что-то такое, чего не умеют и не знают другие. И внутри Мити тоже проснулось и расправило крылья беспокойное существо, натурой сильно напоминавшее петуха. Оно старалось взлететь на самый высокий плетень, стремилось всех перекукарекать, утвердиться в середине двора и рисоваться там ярким пятном.

Тяга произвести впечатление неудержима. Перебираются варианты причёсок и манеры поведения. Найденная удачная форма рождает уверенность в себе, а заодно имитирует наличие богатого внутреннего содержания. На этом этапе все копируют чужие образцы. Много позже кто-то научится создавать себя сам. А кто-то и не научится. А пока что для подражания берутся родители, старшие братья, их друзья, герои кинофильмов. Желание выделиться не миновало и девочек. Они, в первую очередь, потянулись к косметике, одновременно прикидывая, как бы убедить родителей, что пора пожертвовать детскими косичками в пользу взрослой причёски. Макияжные опыты самых отчаянных попадали в повестку дня пионерских собраний.

– Пионерку украшает скромность, а не губная помада!

– Надо думать не о причёске, а о том, что в голове!

– Сегодня она накрасила ресницы, а завтра…

Чего «завтра» всегда не договаривали. То ли подразумевалась выгодная продажа Родины империалистическим акулам, то ли что поинтересней.

И только Колька Кичкин не мучился вопросом, как он выглядит со стороны. Свою маску озабоченного общественного деятеля он нацепил давно, к ней привыкли, и она смотрелась на нём уже естественно.

Сочинение своей внешности значило не меньше, чем отметки за четверть. И Митя не оставался в стороне от общего поветрия. Как и все, он искал подходящее, примеряя, отбрасывая. Не то чтобы он только этим и занимался. Ну, лезла из него петушиная сущность, лезла везде, где только могла, но всё-таки даже перед самим собой он немного стыдился парикмахерских изысканий. Просто иногда… проходя мимо зеркала, он проводил рукой по волосам с одной стороны на другую. Хорошо Игорю – у него на голове держится стильный «бобрик». Сейчас многие с «бобриком» ходят. А у Мити «бобрик» не получался. Волосы, наверно, мягкие, надо придумать что-нибудь иное. И опять, проходя мимо зеркала… Так могло продолжаться долго, если бы он случайно не вспомнил, что ещё совсем маленьким мечтал иметь причёску, как у папы. Дома хранилась старая фотография, на которой отец, чуть постарше, чем Митя сейчас, обнимал за шею большую овчарку. Надо было обязательно взглянуть на этот снимок ещё раз. Он лежал вместе с разными документами на верхней полке дряхлого зеркального шкафа, в старой синей женской сумочке.

Однажды после школы, когда мама работала, а бабушка ушла в магазин, Митя решил найти эту фотографию. На краю стола очень осторожно, чтобы не нарушить порядок, он перебирал содержимое сумочки. Мама обязательно заметит, если хоть одна бумажка окажется не на своём месте. Тогда начнутся ненужные вопросы. От сумочки веяло ароматом древних духов. Из репродуктора тихо сочилась песня о Родине. Митя ничего плохого не делал, но оттого, что копался в документах тайно, был слегка напряжён. Коричневую фотографию он нашёл быстро. У отца волосы зачёсаны назад, и вся причёска немного разваливается на две стороны, глаза напряжённо глядят в объектив. Ну что ж, попробуем зачесать таким же манером. Митя неловко повернулся к зеркалу, задел локтем синее хранилище документов, и оно шлёпнулось флюсоподобной щекой на паркет, вытолкнув из себя часть бумаг. Митя кинулся подбирать. Ни о каком порядке говорить уже не приходилось. Паспорта, вроде бы, сюда, к самому краю, потом лежали какие-то справки с работы, анкеты. А вот где находилась бледно-зелёная книжечка с вложенными в неё листками, теперь не вспомнить. На её обложке почему-то по-украински значилось: «Свiдоцтво про нарождення». Внутри фиолетовыми чернилами вписаны его, Митины имя, отчество, фамилия, а в графе «Мисце нарождения дитини» указан какой-то город Хорол Полтавской области.

«Почему? Я всегда считал, что родился в Москве. Скрыть, что рылся в документах, не удастся. В этом Хороле отец жил в конце войны, он иногда вспоминал об этом. Но мама в это же время находилась в эвакуации в Средней Азии. Или уже была в Москве?»

Вспотели ладони. Наверху теми же фиолетовыми чернилами сделана пометка: «Повторное». Дата выдачи…

«Так, значит, это уже после того, как родители развелись. Внутри была ещё вот эта справка…»

Первое же слово из напечатанного на машинке, как выстрел в лицо: «Усыновлён».

«Как это?.. Почему?.. Имя, фамилия… отец… всё правильно. Мать… Усыновлён…»

Заныла спина – он стоял, закаменев в неудобной позе над столом. Свело мышцы. Печать, как большая шляпка гвоздя. В груди ритмично бил молот, это мешало думать. Митя собрал документы и положил в сумочку, но заниматься уже ничем не мог. Он стал вспоминать, что слышал о семейных делах, случившихся в конце войны. Да, отец жил в Хороле, его туда послали после освобождения Украины. Партизанский отряд расформировали, а он там помогал восстанавливать медицинское обслуживание. В каком году отец вернулся домой, Митя не знал. Никаких дат, никаких деталей и никаких подсказок. Ещё несколько раз, оставаясь дома один, Митя доставал эти документы. Ему всё казалось, что он что-то пропустил, не дочитал… Он пытался из блёклой бумаги вытянуть хоть какой-то намёк, хоть какую-то зацепочку.

Придавленный неожиданной тайной, Митя много дней ходил как будто задохнувшийся, как будто он еле всплыл с большой глубины. Чужой силой он оказался втянут в то, что заварили взрослые. Что произошло – понятно, но как это случилось? Надо срочно разобраться, что они там натворили. И как жить дальше? В Митиной голове началась напряжённая работа. Он думал много дней, думал с утра до вечера. Отрешённость от того, что происходило вокруг, обернулась несколькими полноценными двойками в дневнике. Но огорчения они не вызвали. На Митю свалилась большая, а, главное, опять непонятная беда. Осмыслить её целиком сил не хватало, и он принялся осваивать беду по кусочкам. И в первую очередь было очень-очень важно всё то, что касалось его рождения. Настолько важно, что даже торопливый, на одном дыхании, рассказ Серёжки об увиденном в компании тупичковых ребят с верхушки высокого сугроба во дворе Чернышевских бань через плохо замазанное окно женского отделения, не увлёк Митю. В иное время эта самая жгучая сторона взрослой жизни загородила бы собой всё остальное. Но не сейчас. Он метался от одного предположения к другому, опять возвращался назад. В этих метаниях ничего разумного родиться не могло, а спокойно рассуждать не доставало выдержки, мешали эмоции и растерянность. Мысли скакали, разбегались и бесследно исчезали, как дробинки, просыпавшиеся из прохудившегося мешочка.

Первое, что он почувствовал после отступления растерянности, была злость. Его четырнадцать лет обманывали. Сговорились за его спиной и… Всю жизнь втайне шептались, скашивая на него глаза, следили, чтобы он ничего не услышал, не узнал, не заподозрил. Правду знали все – и соседи, и родственники. Все. Все шушукались, а он ни о чём не догадывался, все вокруг знали о нём больше, чем он знал о себе. Митя казался себе голым среди одетых. Долго у него внутри пылали обида и злость: «Гады! Как они посмели у него за спиной…»